"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

Ознакомительный фрагмент

Рубашка спустилась с белого, нежного плеча, и он, подышав ей в шею, ласково сказал: «Я и не думал, что они так много едят».

— О, — отозвалась Марта, — это — только начало, мой адмирал. Ребенок, удовлетворенно засопев, прикрыл глаза, и Виллем, вернув его в колыбель, заметил: «Мне кажется, или тебе холодно? Зима ведь на дворе».

— А ты согрей, — ее губы были совсем рядом. «И я тебя тоже».

Марта опустила руку вниз, и, сдерживая улыбку, сказала: «А я ведь еще в Мон-Сен-Мартене поняла, что с тобой, Виллем, я никогда не заскучаю».

Под меховыми одеялами, в его руках, она была горячей, и гладкой, рубашка сразу куда-то исчезла, и он опять услышал детский плач.

В избе было душно и пахло чем-то кислым. Баба, что-то бормоча, покачивала привешенную к очепу берестяную колыбель. Виллем, открыв глаза, увидел, как по бревенчатому потолку ползет темная дорожка. Один из тараканов упал прямо в колыбель, и дитя заорало еще громче.

— Да заткни ты его! — крикнули недовольно с лавки. Адмирал подумал, что за три месяца стал неплохо понимать язык. «Не то, чтобы мне он когда-нибудь понадобится, — он потянулся, закинул руки за голову, и заставил себя не думать о Марте. «Как мальчишка, право слово, — недовольно сказал себе Виллем.

Матиас дремал, положив коротко остриженную, грязную голову на рукав армяка. «Еще дня три пути до этого Углича, — адмирал повернулся на бок, и посмотрел на предрассветную тьму в щели между грубыми ставнями.

Из Тромсе они взяли бот до Печенги, — Виллем сердито сказал Матиасу: «Уж с чем-чем, а с парусом я справлюсь, не надо лишних людей в это вмешивать». От Печенги до побережья Белого моря пришлось лежать на палубе воняющей рыбой и тюленьим жиром поморской лодьи — под наваленными на корме шкурами.

Их высадили в виду плоского, хмурого берега, и, прошлепав по мелкой воде, Матиас сказал:

«Добро пожаловать в Россию, адмирал».

Матвей поднял ресницы, и увидел, что адмирал не спит. «Господи, бедный мужик, — вдруг подумал Вельяминов. «Привык у себя там, на Востоке к роскоши — тяжело ему блаженного-то разыгрывать, и в навозе валяться. Но с головой — язык уже понимает немного, хотя рта ему открывать нельзя, сразу заподозрят что-то. Но мычать и слюной брызгать отменно приучился».

— Пора, Василий, — тихо сказал Вельяминов, и чуть подергал тяжелую, ржавую цепь, что лежала на заплеванном, затоптанном полу. Они вышли на двор, и адмирал, плеснув в лицо ледяной колодезной водой, тихо сказал по-немецки: «Слушай, а что мы там-то, — он махнул рукой в сторону Углича, — будем делать? У нас даже шпаг нет, два кинжала, и все».

— И две головы, — отозвался Матвей. «Давай, поторапливайся, я до заката хочу двадцать верст еще пройти».

Над лесом, что стоял по обе стороны уже подсохшей, накатанной дороги, медленно всходило солнце, и адмирал вдруг вспомнил такой же рассвет в Мон-Сен-Мартене. Он проснулся тогда в своем ветхом, протертом кресле, и, заглянув в опочивальню, увидел, что ее там уже нет.

Из кухни пахло так, что захотелось туда зайти и больше никогда не выходить. Она наклонилась над ведром, выжимая тряпку, и Виллем увидел, какие красные у нее руки.

«Вода же холодная, — подумал он, подходя к Марте. Она посмотрела на него своими прозрачными глазами, и, держа руки на весу, сказала: «Вот приедем обратно, я тут у тебя все вычищу, дорогой мой адмирал. К завтраку все готово».

«Я тогда поцеловал ее, да. Отобрал тряпку и поцеловал. Сначала ладошки, — они у нее маленькие, как у ребенка, потом запястья, — белые, нежные, а потом уже и губы. Господи, ну хватит, уже, — велел себе Виллем. «Потерпи, немного осталось».

— Там деревня, — озабоченно заметил Матиас, показывая на приближающиеся избы. «Погоди, я тебе цепь надену».

В раскрытое окно палат вливался свежий, майский воздух. Пахло черемухой и сиренью, со двора были слышны детские голоса.

— Если вот так кинуть, — озабоченно сказал один из мальчиков, — то никто не отобьет, уж ты мне поверь.

— Дай-ка, — попросил второй. Раздался звук удара и мяуканье кошки. Мальчишки расхохотались. «В кусты забралась, — ласково сказал первый мальчишка. «Испугали тебя, да».

— У меня веревочка есть, — предложил второй мальчик, — я ей для занятий углы измерял.

Давай узлов навяжем и поиграем с ним, смотри, он же котенок еще совсем».

— А потом на реку, там и побегать больше места будет, и на лодке покатаемся, — рассмеялся первый мальчик. «А стрельцы нас на берегу подождут».

Вдовствующая государыня Марья Федоровна, было, стала приподниматься с лавки, но мужчина, что лежал на ней, раздраженно пробормотал: «Да тихо ты!».

Она покорно отвернула голову в сторону и стала считать изразцы, коими была выложена печь. Лавка чуть скрипела, и Марья Федоровна подумала, что надо ее поправить.

«Невместно же, еще услышит кто».

Мужчина напрягся, и она почувствовала прикосновение влажных, пухлых губ к своей щеке.

Она подождала, и, почувствовав, что он встал, вытерла рушником между ногами.

— Ты бы все-таки была бы чуть ласковей, Марьюшка, — обиженно сказал Михаил Никитович Битяговский, одеваясь. «Я же люблю тебя, милая».

— Люблю, — злым шепотом ответила Марья Федоровна, натягивая рубашку. «Что ж ты в жены меня не берешь, Михаил Никитович? Я ведь и так, — она еще понизила голос, — плод твой травила, сам же знаешь. Сколько можно-то уже!».

— Вот сейчас Борис Федорович приедет, — пообещал Битяговский, — и попрошу у него, Марьюшка, всенепременно попрошу.

— Ты и прошлым годом сие обещал, — Марья Федоровна застегнула опашень, и, заплетя косы, покрыла их вдовьим платом — черным.

Михаил Никитович потянулся, — он был ниже государыни, и зашептал ей на ухо: «Вот в этот раз точно, Марьюшка».

Когда дверь за ним закрылась, Марья Федоровна, оглянувшись, кинула рушник в кучу грязного белья, что валялась в корыте, в нужном чулане, и подошла к окну.

В цветущих кустах сирени щебетала какая-то птица, и женщина вдруг, уцепившись пальцами за оструганную раму, сказала: «Господи. Я же, не для себя. Только ради Митеньки, чтобы жив и здоров был сыночек мой».

Она ощутила легкое прикосновение к своему плечу, на нее повеяло запахом цветов, и Марья Федоровна, уткнув голову в плечо женщины, — маленькой, хрупкой, тоже во всем черном, — горько, отчаянно заплакала.

— Тихо, — сказала нежно Марфа, гладя ее по голове, — ну не надо, девочка моя, не надо.

Молись заступнице, Богородице, иже она вдов и сирот призревает, милая моя.

— Я ведь не хотела, Марфа Федоровна, — прорыдала государыня, — знаете же вы. Не хотела!

— Что баба ради деток своих делает, — жестко проговорила боярыня, — то не грех, Марья Федоровна. Сами ж знаете, я и тогда вам говорила, — я вас и Митеньку защищу, однако же, если что, упаси Господь, с ним случится, — то на нас обоих иночество взденут, и детей своих более я никогда не увижу. Так что это я, — Вельяминова чуть скривила тонкие губы, — благодарить вас должна.

Марья Федоровна вдруг вспомнила ту страшную, зимнюю ночь, когда она, скорчившись от боли, металась по лавке в палатах боярыни, а та, держа ее за плечи, мягко, ласково говорила: «Ну, потерпи, девочка моя, сие закончится скоро. Потерпи, не кричи, сие в тайне держать надо. Потом я тебя в постель уложу и скажу, что болеешь ты. А сейчас потерпи».

Когда боль внизу живота — острая, дергающая, на мгновение утихла, Марья Федоровна подняла залитое слезами лицо, и спросила: «А вы терпели?».

Боярыня Вельяминова, ничего, не ответив, наклонившись, убрала пропитанные кровью тряпки и положила свежие.

— Мальчики на реку пошли, — вытирая лицо рукавом опашеня, проговорила Марья Федоровна.

— Да видела я их, — рассмеялась Вельяминова. «С ними стрельцов два десятка, не волнуйтесь. Пойдемте, лицо умоете, и на поварню — Лизавета моя сегодня пироги с утра затеяла, гоняет там всех, поможем ей»

— А близняшки где? — уже успокоившись, спросила государыня, когда женщины шли через двор.

— Тоже на реке с утра еще, после заутрени убежали, — рассмеялась Марфа, и, нагнув голову, шагнула на шумную, жаркую поварню.