"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

Ознакомительный фрагмент

Мальчик, — гибкий, маленького роста, с темными, мокрыми волосами, — вынырнул и рассмеялся: «Ты опять быстрее, Митька».

— Я тебя старше, — наставительно ответил царевич Дмитрий Иоаннович, что сидел на теплом, мелком волжском песке.

Петя Воронцов-Вельяминов блеснул лазоревыми глазами, и, натягивая рубашку, небрежно заметил: «На четыре месяца всего лишь».

С маленького, лесистого острова, что лежал выше по течению Волги, доносился девичий смех.

— Поплыли, посмотрим, — тихо шепнул старший мальчик.

— Да там смотреть не на что, — Петя презрительно сморщил нос. «То ж сестры мои старшие, я их каждый день вижу. Могу рассказать, — мальчик чуть улыбнулся. «И потом, — он добавил, — ты ж знаешь, Параша еще ничего, добросердечная, потреплет за волосы, и отпустит, а у Марьи кинжал есть, я видел».

— Кинжал, — распахнул ореховые глаза Митя. «Настоящий?»

— Ну, — Петя ухмыльнулся. «Она его стянула, как Борис Федорович тем летом со свитой приезжал, у кого-то из окольничих. Те и не хватились. Пошли, — он позвал Дмитрия, — матушка, должно, ждет — заниматься надо».

— Ничего интересного в этой математике, — царевич поднялся, и зевнул. «И зачем она нужна только?»

— Ну, — рассудительно ответил Петя, — вот будешь ты на престоле сидеть, будут у тебя бояре в приказах, дьяки тако же, а все равно — коли ты за что отвечаешь, то самому в этом разбираться надо. То ж страна целая, хоть и богатая она у нас, а все равно — коли самому во все, не влезать, так разнесут по бревнышку».

— Так это получается, — Митенька надел богатый, бархатный, золотом вышитый кафтанчик, — что царю за всем присматривать надо?

— Конечно, — удивился младший мальчик, взбираясь на покрытый травой косогор, — зря ты, что ли и на коне ездить, учишься, и с саблей упражняешься? Все надо знать, на то ты, Митька, и наследник престола.

— Тебе-то хорошо, — вздохнул царевич, — как я на трон сяду, так уедете вы, будешь торговлей своей заниматься, а у меня вон, — мальчик окинул взором тихую, сверкающую под солнцем реку и нежно зеленеющие поля, — сколько всего под рукой-то будет.

— Смотри, — Петя кивнул на вход в кремль, — машут уже нам.

— Терпеть его не могу, — неожиданно зло сказал Митенька, разглядывая низенького, толстого Битяговского, что, стирая со лба пот, торопился к ним.

Марфа Федоровна вышла из церкви святителя Алексия, и, поклонившись земным поклоном в сторону монастыря, стала раздавать милостыню. Как обычно, она незаметно оглядела ряды нищих, — именно здесь, в конце лета, почти четыре года назад, боярыня увидела устремленные на нее ореховые глаза. Юродивый, — в тяжелых, ржавых веригах, трясся, покачивая головой, дрожали грязные, в каких-то болячках, руки, и только подойдя к нему совсем близко, наклонившись над ним, она услышала еле заметный шепот: «Тихо, Марфа, тихо».

Битяговский следил за каждым ее шагом, и ей было запрещено — по распоряжению Годунова, — даже выходить за околицу города без сопровождения. Тогда она только опустила темные, длинные ресницы, и медленно проговорила: «Помолитесь за семью мою, святый отче».

На следующий день, наложив засов на дверь палат, она читала письма — от Джона, от Вероники, от Степана, — читала и плакала, сжимая в руках кружевной, богатый платок. К обедне они пошли все вместе — Марья Федоровна с Митенькой и Марфа с детьми. Она увидела остановившийся, тоскливый взгляд брата, что провожал глазами стройную спину ребенка, и заставила себя пройти дальше — невозможно было и думать о том, чтобы подойти к нему.

Марфа вздохнула, — нищие были те же самые, знакомые, и, еще раз перекрестившись, пошла к своим палатам — мальчики должны были уже вернуться с реки.

— Очень вкусно, — Прасковья, в намотанном на влажные волосы шелковом рушнике, отломила кусок пирога с визигой. «Молодец ты, Лизавета, у нас с Марьей они вечно — то перестоятся, то сгорят, то еще что».

Марья Воронцова, что сидела, скрестив ноги, по-татарски, на лавке, и, насвистывая, стругала кинжалом какую-то деревяшку, откинула со лба белокурую прядь и сказала: «Да кому нужны пироги-то нынче, вона — девок холопок поварня полна, да и в Лондоне — кухарки не перевелись еще».

— Мужу, — наставительно сказала Лиза, потянувшись за свежим, только из печи калачом.

— Смотри, Лизавета, — Марья отложила деревяшку, и, вскочив, раскинув руки, прошла на цыпочках по лавке, — муж одними пирогами сыт не будет». Девочка, — маленькая, легкая, больше похожая на мальчишку, — одним быстрым движением спрыгнула на пол, и, кувыркнувшись по ковру, — была она в шароварах и рубашке, — села за стол.

— А ты сего не можешь, — заключила, улыбаясь, Марья и сунув палец в плошку с икрой, облизала его.

— Да уж такой неумелой жене, как ты, — Лиза подняла каштановую бровь, — перед мужем и вправду, придется, на руках ходить. Может, хоша тогда не заметит, что в хозяйстве у тебя неладно.

— Я и взамуж не собираюсь, — Марья пожала плечами и, закрутила на затылке густые косы.

— И вот что, девы, — Параша вдруг зорко посмотрела на сестер, — кто мое зеркальце ручное взял, тому не поздоровится. Добром верните. Ты в мыльню, что вчера не ходила, Лизавета? — спросила она, отодвигая от Марьи икру: «Нам-то оставь что-нибудь».

— Как будто оной у нас не хватает, — фыркнула девочка, — весь амбар кадушками забит.

Лиза густо покраснела и что-то пробормотала.

Параша ахнула, и подергала ее за рукав: «Матушка-то знает?».

— Еще Великим Постом пошли, — опустив голову, ответила старшая сестра, — знает, конечно.

— Ну, теперь свах жди, — рассмеялась Марья, — к Покрову-то точно повенчают тебя. Нам тут еще — она быстро посчитала на пальцах, — шесть лет сидеть, пока царевичу пятнадцать не исполнится, не в девках же пребывать все это время!

Лиза встала, и, кусая алые, красивые губы, рыдающим голосом сказала: «Хватит об этом! Не хочу я больше про сие слушать!». Она прошла в боковую светелку, и, захлопнув дверь, наложила на нее засов.

Параша хмыкнула. «Ничего и не сказали вовсе. Совсем умом тронулась».

— Кровь гуляет, — Марья посмотрела за окно. «Пошли, как поедим, из луков постреляем, я тихое место знаю, не увидит никто».

Лиза, лежа на лавке, уткнув голову в мокрую от слез подушку, вдруг прошептала: «Господи, ну хоша бы бежать отсюда, да как? Как я матушку-то брошу! И сказать ей нельзя — вдруг ей не по нраву сие придется. Ну что же мне делать-то, Господи?».

Борис Федорович Годунов зевнул, и, откинувшись на сиденье возка, наставительно сказал:

«Ты, Василий Иванович, должен быть мне благодарен — кабы не я, сидел бы ты в ссылке в Галиче до сих пор. А вона смотри — попросил я за тебя Совет Регентский, и на свободе гуляешь. И далее — коли не станешь из воли моей выходить, то и в Боярскую думу вернешься, и на воеводство тебя посадят, понял?»

Тонкие губы Василия Шуйского чуть дернулись, и, он, отведя взгляд от красивого, спокойного лица Годунова, посмотрел в окно возка.

— Чего не на конях-то отправились? — хмуро спросил Шуйский. «Ты, Борис Федорович, смотрю, более о своем кармане заботишься, нежели о стране — не дорога, а ямы сплошные.

А у твоих палат московских вымощено все».

— Ко мне, Василий Иванович, послы иноземные ездят, — легко улыбнулся Годунов, — сраму-то не оберешься, по всей Европе разнесут, что глава Совета Регентского в грязи тонет. Опять же — ты думаешь, ради себя, я в Кремле водопровод приказал провести, крепости отстраиваю — сам же видел, какой Белый Город поднимается, теперь татары не страшны нам будут. А как закончат они на Москве строить — в Смоленске тако же возведут, чтобы поляки к нам не совались.

Шуйский молчал. За окном возка — куда ни глянь, простирались поля, на горизонте виднелась темная полоска леса, в нежном, вечернем небе, метались стрижи.

— А в возке мы отправились, — усмехнулся Борис Федорович, — потому что дело у нас — тайное. Ни мне, ни тебе в Угличе появляться не след. Как закончит все Михаил Никитович, так и увидят нас.