Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

Герцогиня Шеврёз не была чужда внутреннему распорядку помещений в Компьене, сделанному графом Шкалэ, который тогда находился в большой милости у этой фаворитки. Обыкновенные апартаменты королевы были уступлены из уважения молодой супруге Карла I. У Анны Австрийской, помещенной на этот раз во флигеле, противоположном павильоне Людовика XIII, была соседкой лишь королева – мать, подозрения которой, как известно, было трудно возбудить в делах любви. Необходимо объяснить выбор подобного помещения. Герцогиня, которая во всех королевских резиденциях предавалась нежным склонностям сердца, знала тайные выгоды, представляемые этой частью замка. Четыре фрейлины ее величества должны были ночевать в гардеробе, сообщавшемся с комнатой ее величества. Этот гардероб примыкал с другой стороны к ряду покоев, которые Шалэ, позаботился объявить необитаемыми и которые устанавливаи легкое сообщение между апартаментом королевы и комнатой, назначенной Бэкингему услужливым камергером. Благодаря этому необитаемому пространству, английский министр, по-видимому, помещался очень далеко от чувствительной государыни, но он мог, не возбуждая ревнивых подозрений дойти до самой ее комнаты, если бы четыре девицы, которые должны были ночевать возле нее, были верны и скромны. Поэтому госпожа Шеврёз была слишком ловка, чтобы не задобрить этих опасных свидетельниц, которых невозможно было удалить не возбудив подозрения старой статс-дамы, преданной кардиналу. Блестящие супружества более лестные для этих девиц, нежели денежные вознаграждения, были им обещаны, хотя впрочем, и не вполне им доверили тайну. Вскоре мы увидим, все ли они поддались этой перспективе счастья.

Графиня де-Ланой, полагаясь на бдительность часовых, поставленных у дверей Анны австрийской, была спокойна за гардероб, не зная его тайного выхода, ловко замаскированного кроватью, наконец, сама зашла в комнату, сообщавшуюся с апартаментом ее величества, графиня, говорим мы, не считала опасным подчиниться приказанию королевы, хотя исполнила его и не без досады, когда королева велела ей выйти, прибавив, что ей надобно переговорить с доброй Марией.

– Скажите с нежной Марией, добрейшая моя государыня, воскликнула герцогиня, обнимая Анну Австрийскую, как только не могла ее слышать шпионка Ришельё. – Если бы входило в мою обязанность, или по крайней мере мне было дано довершить ваше счастье, как бы я сама была счастлива. Но, увы, это несбыточно: любовь женщины к женщине не в состоянии сообщить этих радостей, в которых утопают все горести жизни; они вручены другому полу, а странные условия света…

– Молчи, малютка, отвечала Анна, зажав рукой рот наперсницы: – слова твои не хороши.

– Знаю, отвечала герцогиня: – ибо слова так мало входят в счастье.

– Увы, Мария, разве я не могу упрекать себя и за действия?

– Право, это уж слишком строгая совесть за какие-нибудь ничтожные удовольствия.

– Безумная!

– Поговорим серьезно, сказала госпожа Шеврёз, понижая голос. – Настает минута отъезда герцога из Франции.

– Да, отвечала королева, продолжительно вздохнув: – несколько минут мы мечтали о счастье, надеяться на которое запрещал Бог. И вот нежное пробуждение.

– А счастье, это не было нашим, перебила герцогиня.

– За это надобно благодарить провиденье.

– Принуждение – мой враг, и я не сумела бы согласиться на подобную признательность. Я смотрю на этот недостаток счастья, как на чувствительную причину горя, готового снова разбить ваше бедное сердце, и которое могла загнать безвозвратно любовь по истине? весьма политическая.

– Ты знаешь, Мари, отвечала, смеясь, дочь Филиппа III: – что я дала обещание никогда не вмешиваться в дела государства.

– Это остроумное слово служит мне доказательством, что вы поняли меня; но я боюсь, что вы не поймете равномерно и ваших собственных интересов.

– Значит, ты полагаешь, что я должна достаточно уклониться от моих обязанностей, чтобы ценой преступной слабости купить титло матери, о котором я так скорблю?

– Это очевидно: ваше величество должны дать королей Франции.

– Должна, но только законных. Неужели ты думаешь?..

– Я думаю…

– А угрызения совести…

– Бывают невольные увлечения, и, увы, бывают покатости, по которым скользишь с таким наслаждением…

– Кому это говоришь ты, Мари? Но где же будет добродетель, если не в отважном сопротивлении чувствам, которые касаются нас ближе всего. О, я надеюсь, что Бог не допустит меня, чтобы я согласилась…

– Разве женщина соглашается когда-нибудь? Скажу более, прибавила герцогиня, подчеркивая свои слова: – сама судьба заботится предостеречь вас от милого врага. Вы увидите его только в момент весьма церемонного, весьма королевского прощания, в присутствии почтеннейшей графини Ланной – этого олицетворенного этикета, – которая не дозволит вам уронить ни одной слезы. Вы знаете, что герцог получил известие из Лондона, которое не дозволит ему отложить возвращения в Англию. Завтра он покидает нас.

– Разве двор не должен сопровождать Генриетту до Амьена.

– Да, но вы не можете последовать за ней, не рискуя своею репутацией, когда король, больной, как ему кажется, объявил сегодня вечером, что остается здесь.

– Но ведь королева мать едет, и я могу ей сопутствовать.

– Не возможно, и я удивляюсь, как с вашим умом вы так мало понимаете вещи, что стесняетесь некоторыми безделицами, нанося в тоже время серьезный вред вашему счастью.

– Каким образом, Мари?

– Ваше величество, в глазах Французской королевы нет двора, если его не прикрывает мантия короля ее супруга. Вам может угрожать серьезное злословие, если вы уедете в Амьен, в то время, когда Людовик ХIII остается в Компьене.

– Как! Даже если я поеду в сопровождении королевы, моей свекрови?

– Ваше поведение в этом случае не может быть так благоприятно истолковано как ее поведение. Весьма естественно, что мать разлучается как можно позже с любимой дочерью; но неблагосклонно посмотрят на жену, которая провожает свою золовку в то время, когда муж ее болен.

– Разве он серьезно болен, герцогиня?

– Покажут вид, что верят этому, хотя бы только для того, чтобы обвинить вас. Тогда ваши чувства к Бэкингему, весть о которых может быть еще не проникла в публику, обнаружатся такой неблагоразумной выходкой и произойдет много шума из-за пустяков.

– Из-за пустяков, тем лучше, Мари,

– Тем хуже, ваше величество. Бог милостив, но свет не милостив. Было бы благоразумнее предпочесть много дела без шуму.

– Мой ум отказывается понять тебя, милый друг.

– Намерения мои скоро выяснятся; но удостойте, ваше величество, прежде ответить мне на простой вопрос: по какой причине вас так интересует поездка в Амьен?

– Но моя привязанность к Генриетте, потом почет, который справедливо… даже политично оказать государыне великой державы…

– И потом наслаждение еще раз увидеть милого человека…

– Конечно, не от тебя я хотела бы скрыть это, прошептала королева, бросаясь в объятия фаворитки.

– Итак, моя добрая государыня, не следует стремиться к этому услаждению взоров, если отнята надежда…

– Жестокая! какого! же ты еще хочешь признания?

– Ничего… Оставьте мне только унять порывы вашего сердца и не отвергайте