Молот шотландцев - Виктория Холт

Королева лишь печально покачала головой. Если вдовствующая королева не может выносить вида Демозели, значит, ей следует держаться подальше от тех мест, где бывает девушка.

Вдовствующая королева негодовала. Как все изменилось со времен, когда был жив Генрих! Тогда Демозель отослали бы от двора. Ничто не смело бы оскорбить взор любимой королевы Генриха.

Королева сожалела, что пришлось огорчить свекровь, но чувствовала, что на данном этапе бедная маленькая Демозель нуждалась в поддержке больше, чем эта властная дама, которая, увы, видела жизнь лишь через призму собственных интересов.

Вдовствующая королева утешалась тем, что ходила в классную комнату и проводила время со своей дорогой внучкой — такой прелестной девочкой — и ненаглядным Альфонсо, которого она любила, хотя он и внушал ей столько беспокойства.

Однако она не собиралась оставлять это дело и считала, что королеве пойдет на пользу, если та поймет, что ее мягкотелость по отношению к врагам семьи — не лучший подход и что ей следовало бы порой забывать о своем вечно готовом сочувствии и прислушиваться к здравому смыслу.

Она подстерегла Эдуарда. В эти дни застать его было нелегко. Он был крайне озабочен положением в Уэльсе. Лливелин, разумеется, был в ярости от потери своей нареченной и жаждал неприятностей. Эдуард отправил туда войско на всякий случай, но был очень встревожен, и его злило, что он не может быть со своей армией, так как дела пока удерживали его в Лондоне.

— Дорогой мой сын, — сказала она, — как по-вашему, спокойна ли королева?

Эдуард вздрогнул.

— С ней ведь все хорошо? — встревоженно спросил он.

Она отвлекла его от валлийских забот. Он и вправду беспокоился о жене. Такая кроткая женщина! Можно было подумать, он едва ли замечает ее, кроме как в роли продолжательницы рода, но, полагала она, ему, с его властным нравом, было приятно иметь рядом кроткое создание, которое не умело говорить ничего, кроме «да, да, да». О, где те былые времена, полные жизни, когда ее слово было законом! У Генриха было такое здравомыслие. Он всегда мгновенно улавливал ее точку зрения.

— О, с ребенком, не сомневаюсь, все в порядке. Молю Бога, чтобы это был здоровый мальчик. Но, возможно, ее немного беспокоит наша… пленница, что естественно. Когда подумаешь, что отец этого создания сделал с вашим…

Эдуард перестал хмуриться.

— Ах, Демозель. Королева о ней не беспокоится. Она говорит мне, что это очаровательная девушка, и с каждой неделей она привязывается к ней все больше.

— Не сомневаюсь, эта Демозель унаследовала толику хитрости своего отца. Такая простушка, как королева… — Эдуард нахмурился, и она поспешно добавила: — …и такая сердобольная… ни в ком не увидит зла… пока ей его не докажут. Эдуард, девушку следует заключить под стражу. Почему бы не отправить ее в Корф? Ее брат там…

— Дорогая матушка, эта девушка не совершила ничего дурного. За ней послал Лливелин, а мне посчастливилось ее перехватить. У меня нет с ней ссоры. Мой враг — Лливелин.

— А не девушка, что хотела стать его женой. Эдуард, неужели вы не понимаете…

— Я говорю то, что думаю, — сказал Эдуард сурово, во всем своем королевском величии. Этот великолепный мужчина ростом более шести футов, смотревший на нее сверху вниз, заставил ее не столько оробеть, сколько сменить тактику. В каком-то смысле она гордилась им, как и он, в каком-то смысле, любил ее и восхищался ею. Но если это была битва за власть, не было сомнений, кто победит. Теперь все было на его стороне. Он был королем, и она достаточно хорошо его знала, чтобы понять: шансы Демозели остаться во дворце в обществе королевы теперь удвоились по сравнению с тем, какими они были бы, если бы она не вмешалась.

Она вздохнула.

— Что ж, возможно, однажды вы передумаете, когда…

Он посмотрел на нее, и то веко, что слегка опускалось ему на глаз и до боли напоминало ей об отце, могло бы придать его лицу суровости, но губы его были мягки.

— Если мне придется передумать, миледи, потому что я окажусь неправ, я первым это признаю.

Он был силен. Если бы только она могла направлять его, как направляла Генриха, она бы во многом примирилась со своей жизнью.

Ей захотелось испытать его любовь.

— Иногда, — сказала она, — мне кажется, что я стала бесполезна. Пожалуй, мне следует поступить так, как часто поступают дамы моего возраста… уйти в монастырь.

— Уверен, вам это не понравится.

— А тебе бы это понравилось, Эдуард?

— Миледи, вы знаете, как мы с Элеонорой рады видеть вас здесь. Вы знаете, как вас обожают дети. Как мы можем желать, чтобы вы заточили себя в четырех стенах? Но если таково ваше желание…

— Что ж, скажу тебе вот что, — молвила она. — Я подумывала о постриге и даже ездила в Эймсбери, чтобы присмотреться к обители.

Король улыбнулся. Он живо представил, как его мать войдет в монастырь, станет настоятельницей и установит там свои порядки.

— И вы передумали?

— Пока они хотят забрать мое состояние — да. У меня нет ни малейшего желания отдавать свое достояние монастырю.

— Что ж. Вам придется заставить их отменить это правило.

— Разумеется, прежде чем я вступлю в подобное место.

— А пока вы продолжите осчастливливать нас своим обществом?

— Пока здоровье будет позволять.

Она увидела в его глазах искорки тревоги. Она никогда не жаловалась на здоровье. Напротив, она считала, что люди, сетующие на недомогания, в какой-то мере сами виноваты в своей слабости.

Эдуард вдруг вспомнил детство, когда она была самым важным человеком в его жизни. Она была любовью, защитой… всем для него. Он никогда этого не забудет. Он глубоко любил ее, и ничто не могло изменить этой любви, и пусть он не терпел ее вмешательства, он не мог любить ее меньше за это вмешательство, так же как и она не могла любить его меньше за отказ следовать ее советам.

В последнее время она жестоко страдала. Смерть двух ее любимых дочерей стала для нее страшным ударом. Больнее всего ее можно было ранить через тех, кого она любила, и, каковы бы ни были ее недостатки, она была самой преданной из жен и матерей.

Он был рядом, взял ее лицо в ладони, тревожно вглядываясь в него. Сердце ее затопила радость. Искренняя тревога. Валлийцы забыты,