Елизавета I - Маргарет Джордж

Он ел, чтобы сделать мне приятное, как всю жизнь старался исполнять мои поручения. Он был мостиком, связывавшим меня с моим прошлым, столпом моего царствования, фундаментом, благодаря которому было возможно все остальное. Все это просто не могло закончиться.

– Постарайтесь, Уильям, – попросила я. – Без вас и мне жить незачем.

Если он умрет, вместе с ним умрет и часть меня. Оценить, насколько эта часть большая и важная, возможно будет только после того, как это случится.

На глазах у него выступили слезы.

– Вы для меня альфа и омега всех вещей. – Я всхлипнула, как будто его слезы дали мне разрешение пролить мои.

Его рука скользнула по одеялу – у него не было сил поднять ее, только протянуть – и он, нащупав мои пальцы, сжал их.

– Спасибо, – прошелестел он.

На следующее утро Роберт Сесил привез мне письмо.

– Отец надиктовал его после вашего ухода. Это будет его последнее письмо. Невозможно выразить словами, как много значил для него ваш визит, но даже вам не под силу отсрочить неизбежное.

– Я послала ему лекарства, – беспомощно произнесла я.

– Понимание, от кого они, для него лучшее лекарство, – сказал Роберт.

Я вскрыла письмо. Это было отцовское наставление Роберту.

Прошу тебя всенепременно передать Ее Величеству, каковая, хотя ей и не довелось стать матерью, явила себя как заботливая сиделка, накормив меня своею собственной царственной рукой, что несказанная доброта ее превосходит мои возможности заслужить ее и что, ежели силы мои вернутся ко мне настолько, что я смогу кормить себя сам, я надеюсь еще послужить ей здесь, на земле. Если же нет, то надеюсь на небесах быть верным слугой ей и церкви Господней.

P. S. Служи Господу, служа королеве, ибо любая иная служба поистине рабство у дьявола.

Письмо, при всей своей легкости, показалось мне тяжелым, как бревно.

«Его последнее письмо». У меня уже было одно с нацарапанной на нем нетвердой рукой скорбной пометкой. Теперь их будет два.

Когда начали опускаться сумерки, я молча сидела в своих покоях. Последние солнечные лучи вызолачивали каждую неровность и шероховатость на стене. Солнце заходит даже летом. Мне больно было смотреть на закат, зная, что завершается последний день Бёрли на земле. Пока хотя бы краешек светила оставался над горизонтом, этот последний день был еще не окончен. У меня на глазах солнечные лучи, ласкавшие резные рамы картин и светильники, угасли, и комната погрузилась в темноту.

Никогда еще я не чувствовала себя более одинокой и более покинутой. Люди из моей юности уходили один за другим.

Тех, чья кончина оставила в самом моем существе глубокие незаживающие раны, немного, очень немного. Бёрли один из них. А еще моя мать Анна Болейн.

Острее всего мне не хватало ее не в детстве, а позже. С каждым годом, по мере того как во мне росло это понимание, зияющая пустота на ее месте разверзалась все шире, пока в конце концов мое сиротство едва не поглотило меня. Эта пустота никуда не делась даже сегодня, когда, если бы она до сих пор была жива, ей был бы девяносто один год. Но мертвые не стареют, а ребенок, выросший без матери, навсегда остается ребенком, даже если ей шестьдесят четыре и она – королева.

А потом, когда одиннадцать лет спустя умер мой отец, я стала круглой сиротой. Что ж. Мы продолжаем жить. Мы продолжаем жить потому, что так надо, и потому, что эта дорога ведет только в одну сторону, и по ней не вернешься назад, чтобы найти тех людей – людей, которые покинули нас, как дезертир покидает свой пост. Я понимаю, что говорить так по отношению к ним несправедливо, но ощущается это именно так.

Бёрли, как ты мог меня покинуть?

После смерти великого человека жизнь всегда замирает. Дворец, казалось, застыл, словно во власти какого-то заклятия. Солнце стояло высоко, все в природе пребывало в беспрестанном кипучем движении – пчелы с гудением перелетали с цветка на цветок, чайки парили в вышине над широкой рекой, садовники подстригали колючие изгороди, – но внутри, в стенах дворца, было темно и глухо.

Я должна действовать. Это я нахожусь в вязком ватном коконе оглушенности, это я замерла и заледенела. Нужно делать свои первые шаги без Бёрли. Но они, по крайней мере, касались его. Нужно распорядиться относительно его похорон.

Я хотела, чтобы они были как можно более пышными. Бёрли называли отцом страны как простые люди, так и его товарищи по Тайному совету, и он определенно заслужил такие проводы.

На церемонии в Вестминстерском аббатстве присутствовало пятьсот скорбящих, облаченных в черные траурные одеяния. Я надеялась, что Роберт Сесил нашел в этом хоть какое-то утешение. Меня все это не утешало.

57

Прошло две недели, и к апатии и печали, овладевшими мной после смерти Бёрли, теперь примешивалась летняя истома. С тех пор мне с трудом удавалось заставить себя проглотить что-то более существенное, нежели несколько ложек бульона – вроде того, каким я кормила его тогда. Аппетита не было, так что вечером мои дамы приказали принести в мои покои только фрукты, сыр и хлеб.

Когда я вошла, Марджори с Кэтрин уже ждали – терпеливо, не проявляя никаких признаков беспокойства. Я предвидела еще один тихий вечер за чтением и шитьем, пока не буду готова погрузиться в милосердный сон. Снаружи доносились приглушенные звуки ночных тварей – стрекот сверчков, кваканье лягушек и уханье сов. Теперь, когда мы отдыхали, настало их время. Дневная жара спала, и снаружи веяло благословенной прохладой.

– Волшебная пора, – произнесла Марджори, стоя у окна. – Благоуханный бальзам Галаада.

Но тут с галереи донеслись шаги – кто-то быстро бежал в нашу сторону. Дробь шагов в своей настойчивости напоминала стук дятла. Я поднялась, вся подобравшись, как охотничья собака.

В следующий миг дверь моей комнаты распахнулась и гвардеец впустил Роберта Сесила, всего в черном. Первой моей мыслью было, что сегодня не могло случиться ничего страшного, поскольку все самое страшное уже случилось много дней назад. Разве это не значило, что теперь можно ничего не бояться?

– Прошу прощения, – выдохнул он, падая на колени.

Плащ черным пятном распростерся на полу вокруг него.

– Нет, это я прошу прощения, – сказала я. – Ибо никакие государственные дела не должны мешать вашему отдыху в такое время.

– Помешать мне могут лишь государственные