Расколотая корона - Виктория Холт

я полон решимости сделать так, чтобы мое первое Рождество в качестве короля запомнилось навсегда, дабы люди знали, какой веселой будет жизнь, когда в Англии останется только один король. И вот что я тебе скажу, друг мой: когда я стану королем и у меня родится сын, корону на его голову не возложат, пока я не умру.

Уильям Маршал молчал, но он, как и многие другие, начал задаваться вопросом, как Генрих II мог совершить такую грубую ошибку — короновать сына при своей жизни.

— Придумал! — воскликнул Генрих Молодой. — Я приглашу на пир всех рыцарей, графов и вельмож вместе с людьми церкви. Они получат дары, которые докажут им, что я буду щедрым королем. Мой отец — самый скупой человек на свете. Он ненавидит что-либо отдавать. Он при жизни не выпустит из рук ни одного замка. Я покажу моим здешним подданным, насколько я буду другим. Я хочу отличаться от отца, насколько это возможно. Я жалею, что ношу его имя.

— Вы бы предпочли быть Уильямом?

— Так звали моего старшего брата. Клянусь, в Англии и Нормандии Уильямов больше, чем кого-либо еще. Их всех называют в честь моего прапрадеда, Вильгельма Завоевателя. Ты один из них, друг мой.

— Я бы сказал, что Генрихов не меньше.

— Нет, Уильям, держу пари. У меня есть мысль. На пиру я соберу всех Уильямов, и они будут ужинать со мной в одной зале. Никто, кто не является Уильямом, не сядет со мной за стол. Потом мы с тобой их пересчитаем и посмотрим, сколько там Уильямов. Держу пари, их будет больше сотни.

Генрих был взволнован этой затеей, и Уильям разделил его энтузиазм, понимая, что, планируя рождественские торжества, Генрих забывает о своей вражде с отцом.

Он был в восторге, обнаружив, что рыцарей по имени Уильям оказалось сто десять, не считая многих других сословий.

Он был единственным Генрихом среди Уильямов, заполнивших его залу. Этот пир назвали «праздником Уильямов».

Когда его отец услышал о случившемся, он был недоволен тем, что показалось ему детским легкомыслием. Он также слышал слухи о растущем недовольстве сына своим положением, и это тревожило его больше, чем безответственность юноши.

***

Вскоре после Рождества Генрих Молодой уехал в Англию. Пир удался на славу. Легко было его другу Уильяму Маршалу говорить, чтобы он остерегался льстецов. Он был популярен, красив, обаятелен — всем тем, чем не был его отец, и то, что Уильям называл лестью, на самом деле было правдой.

Когда он был в Бюре, к нему приезжал дядя его матери, Рауль де Фэ, со своим другом Хью де Сен-Мором, и они говорили, какие рассказы о его королевских манерах они передадут его матери.

Он был очарован этим родственником и его другом. Они заявили, что совершенно шокированы тем, как с ним обращается отец.

— Судя по тому, как король с вами обращается, можно подумать, что вам десять лет, — сказали они. — А ведь вам уже идет семнадцатый год. Вы — мужчина.

Это было правдой; он был мужчиной, а обращались с ним как с мальчишкой!

— Вам следует дать понять, что вы недовольны, — сказал ему Рауль.

Он знал, что следует. Но как? Легко было говорить о том, чтобы бросить вызов отцу, когда того нет рядом, и совсем другое дело — столкнуться с ним лицом к лицу. Генрих Молодой помнил, как лицо отца могло налиться кровью, глаза — вылезти из орбит, и как начинала подниматься ужасная ярость. Любой мудрый человек держался от этого подальше.

И все же они были правы. Что-то следовало предпринять, но действовать нужно было тоньше, чем идти напролом и требовать у отца своих прав.

А пока он ехал в Англию, и именно там ему нравилось больше всего, потому что в Англии он был королем; и когда отец отсутствовал, он мог обманывать себя мыслью, что правит страной.

Но обманывать себя ему позволили недолго. Не прошло и месяца, как он, будучи в Вестминстере, узнал о прибытии отца.

Оказавшись лицом к лицу с Генрихом-старшим, Генрих-младший растерял всю свою храбрость. Так было всегда. Сколько бы он ни поносил отца в кругу друзей, стоило тому появиться, как он тут же смирялся.

— Я слышал, — сказал король, — ты весело провел Рождество в Бюре.

— Думаю, мои… наши подданные были довольны устроенным мной празднеством.

Генрих-старший медленно кивнул.

— Кажется, ты питаешь привязанность к моим нормандским подданным. И это хорошо, потому что мы скоро отбываем в Нормандию.

— Мы… — пролепетал Генрих Молодой.

— Я сказал «мы», имея в виду тебя и меня.

— Вам понадобится, чтобы я остался в Англии, пока вы будете в Нормандии.

— Мой юстициарий Ричард де Люси пользуется моим полным доверием.

— Отец, я бы предпочел остаться здесь. С меня хватит Нормандии.

Король вскинул брови, и сын его с тревогой заметил, как знакомо поджались губы и сверкнули глаза — верные признаки надвигающейся бури, предостерегавшие всякого, кто их видел, быть начеку.

— Я думал, вы пожелаете, чтобы я… — начал Генрих Молодой.

— Я сказал тебе, чего я желаю. Ты будешь готов к отъезду в Нормандию. Мне нужно твое общество там, сын мой.

— Да, милорд, — тихо ответил молодой король.

***

Это было унизительно. Генрих втайне кипел от ярости на Папу. Он должен был держать себя в руках. Он оказался в очень щекотливом положении. То, что его, Генриха Плантагенета, вызвали на встречу с папскими легатами, было оскорбительно. И все же что он мог поделать? Он должен был действовать очень осторожно, иначе весь мир ополчится против него.

С этими посланниками Папы придется вести тонкую игру, и он хотел, чтобы в это время его ничто не тревожило. Ирландия, он полагал, в безопасности, хоть и не была еще полностью завоевана. Сам он будет в Нормандии. Алиенора — в Аквитании; и уж конечно, он не собирался оставлять Генриха Молодого в Англии. За этим юношей придется присматривать. Он начинал понимать, какую огромную ошибку совершил, короновав его. Зачем он это сделал? Назло Томасу Бекету. Чтобы мальчика короновал Роджер Йоркский. Да, это было сделано отчасти для того, чтобы унизить Томаса Бекета. Томас… все всегда возвращалось к Томасу!

Теперь, перед отъездом в Нормандию, ему нужно было утешение, и он отправится к Розамунде.

Ему показалось, что в ее радости чего-то недостает. Она была так же почтительна, как всегда, так