Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина

Мне, охваченной ужасом от увиденного, всё ещё казалось, что его коротко остриженные волосы кололи мягкую часть моей ладони. Я громко разрыдалась.

"Если это не что-то в духе Достоевского, я готов съесть свою новую шляпу, – заметил Ванька, беря меня и укладывая, довольно для него осторожно, на мою кровать. – Ну же, нищая скотинка, перестань реветь и приходи есть свой обед. Пьяницы, знаешь ли, должны есть, иначе у них будет язва желудка".

Однако столь неудачное замечание окончательно меня доконало, и я лежала, всхлипывая и икая, пока доктор Руковский, который беспокойно курсировал между моей и Папусиной спальнями, не дал мне пято́к своих знаменитых лавровых снотворных капель, промолвив: "Господи, благослови; теперь, пожалуй, они оба уснут", – имея в виду, конечно, меня и Папусю.

На том реакция моей семьи на мой официальный дебют в мире скандалов и завершилась. После этой бурной коллективной вспышки все утихомирились, и мне было позволено творить всё, что бы я ни пожелала. Правда, Мамуся сохраняла грустный вид, а Папуся всякий раз пялился на меня, как печальный, с обвисшими усами, старый сенбернар, но, по крайней мере, они ничего более не говорили, и, когда на следующий день Пётр меня позвал и я пошла с ним гулять, никто против этого не возражал. Я вышла в свет в красной бархатной шубе и собольей шапке, дерзкая и полная решимости познать до конца всё, что могла предложить мне эта новая жизнь.

Довольно скоро я всё познала. Это принесло мне бесконечное число впечатлений и удовольствий. И катание на роликовых коньках на большом катке на Марсовом поле, недалеко от посольства Великобритании, и чайные посиделки, и званые ужины, и вечеринки в театрах, и вечеринки после них, которые часто длились до рассвета. Была потрачена уйма денег, поскольку всё это стоило очень дорого, а кроме того, ведь были ещё парижская одежда, меха и драгоценности.

Санкт-Петербург делился на различные группки или круги, которые образовывали независимые маленькие сообщества внутри одной большой группы, называемой светом.

Наша компактная компашка была из всех самой необузданной, так что имена Елены, Ирины, Софи́, Тамары, Наташи и прочих всегда притягивали возмущённое внимание степенных, импозантных вдов, которые рассматривали нас с безмерным неодобрением, фыркали и задирали свои огромные двойные подбородки, дабы показать, что именно они о нас думали. Мы были "прыткими", недисциплинированными, дикими и плохими! "Озорные", – говорили более добрые, а более суровые клеймили: "Плохие, просто плохие", – и, забыв о собственной молодости, действительно имели это в виду.

Куда бы я ни шла, рядом со мной был Пётр. Иногда подключался Ванька, чтобы посмотреть, что делала нищая скотинка, но не часто. В то время он был влюблён в молодую балерину и проводил бо́льшую часть вечеров, наблюдая за её пируэтами в прозрачной пачке в Императорском балете. Но Пётр всегда меня сопровождал, и вскоре люди начали поговаривать: "У них любовь? Они поженятся? Или это просто короткий роман, который пройдёт по окончании сезона? …"

Но это был не роман, по крайней мере, в те долгие недели. Мы вместе танцевали, катались на коньках да ездили к цыганам, и он держал меня за руку, и признавался в любви, и твердил, что я значила для него больше, чем кто-либо иной на свете. "Ты станешь моей женой?" – вопрошал он снова и снова, я же всегда отвечала одно и то же: "Нет, спасибо, я больше замуж не выйду".

И вот наконец однажды вечером, с бледным осунувшимся лицом и сердитыми глазами, он объявил, что либо мне нужно было согласиться на его предложение руки и сердца, либо ему – уйти.

И я над ним посмеялась в той новой жёсткой манере, которая так сильно мной завладела, и ответила тем образом, который посчитала в высшей степени утончённым: "Но, дорогой, зачем нам жениться? Я абсолютно согласна завести с тобой роман, если ты того пожелаешь".

Он посмотрел на меня в изумлении, и я увидела, как на его лице отразилось столько разных чувств. Он одновременно был потрясён, и рассержен, и обрадован, а также испытал явное облегчение.

И вот однажды поздно вечером я пришла на своё первое рандеву в дом на Морской улице, где над магазином дорогой мебели одна благоразумная пожилая дама сдавала комнаты разным джентльменам из своей модной клиентуры.

Следуя указаниям Петра, я, загодя покинув авто, пошла по улице пешком. И, по пути встретив Софи́, на её вопрос, куда я направлялась, ответила: "Разумеется, на интимное свидание", – что та сочла шуткой. Именно тогда в моей голове и зародилось блестящее убеждение, что всегда лучше и безопаснее говорить правду, сколь бы потрясающей та ни была, так как в неё никто не верил.

Вскоре подойдя к дому и войдя через открытую входную дверь, я проследовала по дубовой лестнице и узкому коридору до четвёртой дверцы справа. Я в неё постучала, и Пётр открыл, одетый, как обычно, в свой мундир. Он раскраснелся и нервничал.

Я быстро оглядела обитель греха, и моё сердце упало. Та была ужасна! Дешёвые белые кружевные занавески на окнах; уродливая старая мебель красного дерева, обитая болезненно-зелёным плюшем; на стенах отвратительные фотографии толстых обнажённых женщин в тяжёлых позолоченных рамах. В углу, за чёрной китайской ширмой, по коей расхаживали розовые фламинго, стояли низкая широкая бронзовая кровать да старомодный умывальник из бурого мрамора, с ночным горшком и ведёрком сбоку от него.

Висячие абажуры на лампах были розовыми с позолотой; в вазах пылились искусственные цветы, а в каждом углу имелось по плевательнице. И, дабы довершить столь унылую композицию, кто-то в соседнем помещении неуверенной рукой заиграл на расстроенной скрипке "Юмореску".

По мере того как сердце опускалось всё ниже и ниже, желудок, напротив, всё выше поднимался, и, к своему ужасу, я почувствовала, что меня вот-вот должно было стошнить. Краем левого глаза я заметила, как непропорционально вырос ночной горшок и в дальнем углу блеснула плевательница, тогда как за соседней дверью неизвестный и неуверенный в себе музыкант вновь и вновь выводил дрожавшими пальцами первые такты "Юморески". И в этой гнетущей обстановке изменившееся, словно искажённое лицо Петра казалось пугающим и нереальным.

Я поспешно развернулась и убежала. В коридоре я встретила хмурую пожилую даму в чёрном шёлковом платье, увешанную по всей её необъятной фигуре тяжёлыми цепями, и брошками, и браслетами. "Моя домовладелица", – дико подумала я, пробегая мимо неё с вновь поднятым воротником и надвинутой на глаза меховой шапкой. Однако не настолько быстро, чтоб она не успела бросить на меня