Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков

речь. Он спрашивал, откуда именно мы пришли, сколько нас было, куда мы держим путь, — и, услышав ответ на последний вопрос, изумился еще больше и даже как-то обрадовался. Он предложил нам отправиться в его ставку и дожидаться там, пока закончится большая охота, уже начатая его нетерпеливым сыном Незуком. Мы приняли это предложение и в сопровождении Тамачи и еще четверых всадников отправились дальше, а огромная толпа охотников поскакала в сторону гор. И узкие знамена на копьях трепетали диковинными птицами.

Ставка находилась в удобном месте, на ровной обширной земле, покрытой травами и деревьями. Здесь протекала чистая река. Место это охраняли два холма. Нас расположили в просторной юрте. Как же удобно и хорошо это жилище варваров! Оно все из верблюжьей шерсти, и жильцы чувствуют себя как бы под защитой великой доброй верблюдицы. Она оберегает их, как своих детей, от ветра и дождя, снега и мороза. Если бы такая юрта была у нас при переходе через Цунлин! Но для ее перевозки требуются уже не конь да ослы, а верблюды. Пол устилали яркие фэйханьские[214] ковры. У нас не было недостатка ни в чем. Слуги кагана приносили всевозможные фрукты: груши, яблоки, хурму, виноград, абрикосы; приносили утром горку горячих лепешек, молоко, масло. Узнав, что монахам нельзя есть мяса, варили пшено с изюмом. Тумиду снова встал на путь учения и отказался от мяса.

Тамачи приходил к нам и рассказывал о землях и нравах. Он был не ханец все-таки, а полуханец, его отец в набеге взял женщину на той стороне гор, которая была дочерью торговца ханьца. Она и обучила его своему родному языку. Кроме того, ему удалось однажды попасть с караваном в Чанъань и пожить там. С тех пор он мечтал вернуться в этот великий город и отвезти туда мать, правда, он опасался, что престарелая женщина не выдержит такого путешествия. Тамачи рассказывал, что ездил в Чанъань со свадебными подарками. Каган сватался к китайской принцессе, и сановник Дао Ли прибыл к кагану, чтобы заключить соглашение, и потом отправился обратно, везя императору золотой венец, пояс и уводя пять тысяч скакунов. Присматривать за ними и взяли Тамачи в числе других. — Тут Махакайя вспомнил своего друга Шаоми. — Но началась война с Восточным каганатом, и принцесса так и не смогла выбраться за горы, потому что Кат Иль-хан Багадур-шад грозился перехватить караван с ней. Война не утихала, и посольство вернулось без принцессы.

Целебная вода озера вроде бы вернула Ши-гао силы и здравие, но нога его стала распухать и чернеть внизу. На ней появились круглые черные язвы, и они росли.

Наконец с охоты вернулся каган Тун-Джабгу-хан. И вот какой прием он устроил монахам. Когда их позвали в его огромную юрту и они подошли к ней на тридцать шагов, из нее вышел каган в халате, сверкающем золотом, в высокой парчовой красной шапке, в сопровождении нарядно одетой свиты. Поистине этот степняк был умен, ибо только умный правитель не кичится и держится просто, но с большим достоинством. Простота и достоинство, как солнце и луна редко соединяются или как созвездия Пастуха и Ткачихи…

Таджика Джьотиш тут же навострил уши:

— Расскажи, почтенный, нам об этом, — попросил он.

Махакайя поведал монахам легенду о пастухе, влюбленном в фею-ткачиху: он пас стадо у реки Млечный Путь, она ткала с сестрами в небе облака, а купаться спускалась на землю. И однажды пастух заметил фей и сумел украсть одежду одной, в обмен на одежду она дала согласие стать его женой. Небесный повелитель и Си-ван-му разгневались, узнав о связи человека с феей, и та была вытребована на небо, и река Млечный Путь тоже вознеслась. Но пастух сумел с помощью своего быка туда попасть, да перейти небесную реку ему не дозволил росчерк шпильки Си-ван-му. Так он и тосковал на одном берегу, а фея на другом, пока оба не обернулись звездами — Пастухом и Ткачихой[215]. И лишь раз в году они соединяются, когда прилетают сороки и устраивают им мост.

— Когда же это происходит? — скрипуче спросил Таджика Джьотиш, серебрясь плохо выбритыми впалыми щеками и выступающим подбородком.

— Вечером седьмого числа седьмого лунного месяца.

— Какие же это звезды? — снова спросил Таджика Джьотиш, не спуская своих выпуклых больших желтоватых глаз, всегда в полуприкрытых пухлых веках. И эти глаза напоминали какие-то приспособления для слежения за звездами. Но они ими и были!

Махакайя отвечал, что одна была звезда Ткачиха, лишь двум другим уступающая в сиянии.

— Каким двум другим?

— Небесному Волку и Великому Рогу.

— Значит, Сван[216] и… — Таджика Джьотиш поразмышлял, — и Свати[217]. Так истинно. У вас Сван дик, — добавил он, показывая в улыбке беззубый рот, — а у нас приручен.

— Небесный Волк? — переспросил Махакайя.

— Да, да. Это Собака Юдхиштхира, она не оставила принца, пошедшего с братьями на поиски врат Индры, тогда как все братья убоялись, ага, и вернулись, так истинно. И они, принц и собака, дошагали до врат. А там стоял великан с большим животом и четырьмя ручищами. Так истинно. — Старик покашлял в сухой кулак с шишкастыми непомерно большими пальцами. — В одной руке ваджра, в другой — лук-радуга, в третьей копье, а в четвертой сеть иллюзий и крючок для ловли дурней. И это был Индра. Он сказал, что поражен настойчивостью ходока и впустит его, но не его спутника. Так истинно. Юдхиштхира ответил, что его оставили братья, а этот спутник остался верен до конца и без него принц не войдет в небесные чертоги. Индра засмеялся так, что на землю посыпались громы и дожди. И распахнул врата. Так истинно. — Таджика Джьотиш пошамкал беззубым ртом, почесал серебристую щеку и добавил: — Но истина была еще и в том, что во дворце жила Сарама, сука богов. Индра вот и приобрел ей друга. Так истинней.

И старик довольно рассмеялся, за ним и монахи. Улыбнулся и Чаматкарана.

— Но это все сказки иноверцев! — воскликнул неулыбчивый монах изнуренного вида. — К чему наполнять ими наши головы?

Смех умолкал. Чаматкарана навел свои удивленные глаза на старика Таджика Джьотиша. Тот кивал, поглаживая себя по костлявой груди.

— Да, да, я скажу сейчас, — проговорил он и оглянулся на шраманеру.

Тот понял старика и встал, сходил к большому кувшину, налил в глиняный ковш воды и принес ему. Старик осушил ковш.

— Пес однажды, — продолжил старик, откашливаясь, — этот пес наблюдал нечто такое примечательное для Вселенной и отрадное для нас и для всех миров, которых, как известно, столько, сколько Гангов в песчинках Ганги, и даже больше. Он