Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков

видел с вышины, из ночной тиши… Он подсмотрел… подсмотрел сон Махамайи, матери Татхагаты, видел, как ее правый бок прободал белый слон, и у него было шесть бивней, а в хоботе — цветок лотоса. Так истинно. — Старик в блаженстве сощурил свои большие глаза в припухших веках, будто и он это видел прямо сейчас. — Но не только сон Махамайи видел этот пес. Ведь потом Махамайя пошла в дом своих родителей, как это было у них принято, чтобы там и родить. Но не успела донести созревший плод. Так истинно. И разродилась в роще Лумбини. И неспроста эта звезда, появляясь в иные дни перед самым восходом солнца, вся горит, словно на ней кашая цвета шафрана. Звезда облачилась в наше одеяние. Так истинно.

Махакайя изумленно посмотрел на старика с серебристой щетиной на лице и вокруг головы.

— Почтенный Таджика Джьотиш, — произнес он, прикладывая руки к груди. — Я все время думал о своем сне, в котором явился Татхагата, говоривший об этой звезде. Она звала в путь. Но только сейчас мой сон осуществился вполне. Благодарю тебя.

Таджика Джьотиш кивнул с улыбкой.

— Да и к тому же еще у нас эту звезду называют Мргавьядха, Охотник за Оленями. В Оленьей роще ты побывал, почтенный?

— О да! — с жаром воскликнул Махакайя, молодея на глазах, как будто возвращаясь в давние дни того сна.

— Но в том сне была и половина золотой маски Будды, — напомнил Чаматкарана.

— Конечно, — откликнулся Махакайя. — И это тоже свершилось. Скоро я расскажу о том.

— Но разве вы не хотите узнать, — сказал старик Таджика Джьотиш, — о звезде Ткачихе?

И он обвел взглядом из-под полуприкрытых век лица монахов.

— Говори, Таджика Джьотиш, говори свою звездную истину, — послышались голоса.

— Раз она уступает в сиянии только Свану и Свати, то это звезда в Орле. У огнепоклонников она звезда Ванант. И они читают ей Вананд-яшт. Так истинно. А другая? Пастух?

— Да, — подтвердил Махакайя. — Еще не сказал о Пастухе. Эта звезда напротив Ткачихи через Млечный Путь.

— Ближе к Земле?

— Да.

— Что ж, — произнес старик после некоторого раздумья, — когда закончится ветер и проглянут звезды, я постараюсь сыскать этого Пастуха. Да ты мне и укажешь. А пока, почтенный, поведай нам…

Но раздался удар гонга, пришло время обеда, и монахи стали подниматься, оправляя свои одеяния цветом… звезды Небесного Волка на восходе солнца. И Махакайя подумал, что то утро было благостным и щедрым на последствия, так истинно, как говорит Таджика Джьотиш. То утро одело тысячи и тысячи и даже миллионы и миллионы людей в шафрановые ткани учения. И в тысячах и тысячах монастырей по всей земле звучат сутры и мантры. Звучат они и в иных мирах, которых столько же, сколько Гангов в песчинках Ганги. И эти мантры и сутры простираются в будущее… Да, и Махакайя теперь это точно знал. Таково было его новое обретенное пространство, пространство без препятствий, как о нем и говорится в «Абхидхармакоше». Пространство, на котором покоится круг ветра.

Но, может быть, круг древнего ветра, как Пань-гу, свернувшаяся древность, из его рассказа о леднике, развернулся — и устремился по этому пространству адхваном, временем сознания.

Махакайя замер, выйдя во двор, где ветер осыпал его лицо горячими песчинками, как в Большой Пустыне Текучих Песков, и подумал, что все-таки не древность летит вперед, а, наоборот, по этой трубе пространства будущее притекает сюда, в настоящее, и уносится дальше.

Как будто он думал — вперед. А кто-то думал в обратном направлении.

Кто о ком думал? Махакайя этого не знал.

Глава 30

Стас протянул руку и взял пиалу, бледно-голубую с темно-голубой каймой поверху. Нет, чай почти и не остыл. Но лейтенант пригубил терпкого напитка. Оторвал кусок лепешки и обмакнул ее в мед.

— А и то верно, — буркнул Георгий Трофимович и сделал то же самое.

Мед был вкусный. Георгий Трофимович улыбнулся, облизывая палец, по которому густо потек мед с куска лепешки.

— А я ведь мечтал стать пасечником, — продолжал майор. — Угум, — молвил он, прожевывая и запивая зеленым чаем. — Чуть было не поступил в училище, было такое, сельхозбурса, как ее называли, там среди прочих готовили и пасечников. Хм, не знаю, чего это такое мне в голову взбрело. Наверное, школа надоела. На сладенькое потянуло, хе-хе… Думал, будет воля вольная, луга и цветы. Да вовремя одумался. И все-таки после девятого уехал в Лиепае в мореходку. Какие там еще цветы к чертям собачьим! — Новицкий махнул рукой. — Стал мотористом, по уши в мазуте. А рад. Рад. Потому как мир можно посмотреть. Но видел всё Калининград-Кёнисберг да прочие наши балтийские порты. Каботажное плавание. Знаешь, что это такое?.. — Майор умолк, перехватив взгляд лейтенанта. — Чего увидел? — Он проследил его взгляд, устремленный куда-то за реку, дальнюю рощу тополей…

— Самум надвигается, — проговорил Стас, пытаясь увидеть седловину меж сопок за рощей.

— Да ну, — не поверил майор, прихлебывая из пиалы, но, зная эту особенность лейтенанта — предчувствовать самум, спросил: — И где же он шурует, вихура?

Стас пожал плечами.

— Ежели возле полка, возле Мраморной, — сказал майор, — то кранты нашим шашлыкам.

И он оглянулся на чайхану. Оттуда вышел афганец в темной чалме, с перекинутым через плечо цадаром[218]. У него было маленькое темное лицо с жидкой бороденкой, глубоко посаженные глаза. Взглянув на шурави, он быстро отвернулся и пошел прочь.

— Как будто буром пробурил, — проворчал майор. — Где же наш бача?

Стас и майор следили за удаляющейся фигурой. Афганец слегка прихрамывал.

— Надо спросить у чайханщика, кто это такой, — проговорил майор. — Вообще тут каждый второй падазроны тып[219]. Этот похож мордой лица на хазарейца. Соглядатай Саида Джаграна?

Майор любил ввернуть какое-нибудь белорусское словечко, хотя, как сам признавался, с пеленок говорил по-русски. Но в деревне у бабы с дедом слыхал и белорусскую речь — беларускую гаворку. И вот теперь по ней затосковал, ага. Мы, славяне, привязаны за пупок до самой смерти к айчыне[220].

А морда лица, в этом не было никакого расизма. Он и о себе так говорил с утра, похлопывая по мятым щекам, заплывшим глазам: «морда асобы». Асоба — лицо по-белорусски.

— Значит, говоришь, валит вихура, — сказал майор, снимая белую пляжную кепку и поглаживая лысоватую мокрую голову. — Эх-хо-хо. Уже б я дослужился до капитана да ходил бы по морям и акиянам. Зачем бросил? Сменял бескозырку на козырь ментовский. А точно ль козырь-то? Шторм-то всяко лучше этой пыльной бури. — Он повернул голову на короткой шее и посмотрел на лейтенанта. — Хотел бы апынуцца зараз на моры?[221]