Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков

пляски с даровыми женками Хами. И переход по пустыне он описывает так: «Кому дорога через пустыню, тот останавливается тут на неделю, самому отдохнуть, да и скоту дать набраться сил, а через неделю, набрав харчей на целый месяц и себе, и для скота, выходят из города в пустыню. А пустыня та, скажу вам, великая; в целый месяц… (тьфу, описался я, Сунь Укун) в целый год, говорят, не пройти ее вдоль; да и там, где она у`же, еле-еле пройти в месяц. Всюду горы, пески да долины; и нигде никакой еды». Как тебе эта фразочка?! И нигде никакой еды. Местность мира разделяется на такие участки, где есть еда — во всяких видах, и где ее нема, ни в каких видах, просто по нулям. Ведь даже кору можно с голодухи жрать, коренья варить, улиток глотать. А тут — ничего. Ноль. И еще один. И дальше Марко Поло: «Ни птиц, ни зверей тут нет, потому что нечего им есть». Зато вот что имеется: «…едешь по той пустыне ночью, и случится кому отстать от товарищей поспать или за другим каким делом, и как станет тот человек нагонять своих, заслышит он говоры духов, и почудится ему, что товарищи зовут его по имени, и зачастую духи заводят его туда, откуда ему не выбраться, так он там и погибает. И вот еще что: и днем люди слышат голоса духов, и чудится часто, точно слышишь, как играют на многих инструментах, словно на барабане».

Но Марко Поло там ехал с ушлыми родственниками-торговцами. А вот ума не приложу, как там наш Толстяк один пробирался? Или все-таки с товарищами верными: чернявым Генкой Карасевым, рыжим разноглазым Юркой Васильевым, носатым Федькой Ивановым, стройной Любкой и толстым Стасом Науменко? Как думаешь?

Думай, думай.

Пока.

Сунь Укун

Глава 29

И пребывание в ледяной пасти смерти наутро им казалось сном.

А ведь они действительно там были и оставили одного товарища в ледяных челюстях. Но и еще один монах оказался на краю гибели. Весь он пылал, на красном лице появились белые пятна, губы растрескались и кровоточили. Левая рука распухла и потемнела, как будто по ней ударили палицей. То же было и с его ногой. Варвары, осмотрев его ногу и руку, дали жира и показали, что надо жир втирать. Монахи помогли это сделать товарищу. Путникам снова предложили дымящееся мясо, но они и на этот раз отказались, лишь приняв с благодарностью горячее питье. А вместо мяса сварили свое пшено. Никто так и не мог с ними поговорить. Собравшись, охотники и монахи с Тумиду двинулись дальше по долинке вдоль гремящего водного потока. Было пасмурно, холодно, но всюду зеленели деревья, доносились голоса птиц. Позже вдруг натекло в туман золото, и по лицам сразу прошлась волна тепла. Птицы запели веселее. Все сокрылось, но немного погодя вновь озолотился туман, и властный меч солнца рассек белесую хмарь до синевы. Туман клубился, как дракон со многими головами, хвостами. Но его всюду настигал сияющий меч. Сверкнули воды реки. И за нею выросли фигуры буддийских монахов в охристых одеяниях. А далеко внизу расплеснулась лажвардовая[209] основа мира. И Махакайя с остальными путниками задохнулись, как будто лицезрели Буддханумсмирти-самадхи-сагара-сутра — «Сутру великого, как океан, сосредоточения-самадхи, в котором созерцается Будда». И это Будда Амитабха, Будда Западной земли, куда стремятся тысячи и тысячи монахов и мирян Срединного царства. Будде Амитабхе возносятся молитвы в час утренний, дневной и вечерний. Его поминают в горных монастырях под звездами, в лесных хижинах, деревнях на равнинах, в рыбачьих лодках на великих реках Хуанхэ и Янцзы, на морских побережьях и островах в морях, на башнях Великой стены, на пограничных заставах, и в степи, и в пустыне, в больших городах, на юге и севере, на востоке и западе, в покоях чиновника первого ранга и в глинобитной комнате крестьянина, где сидит его жена за ткацким станком. Поминают на разных языках: Сукхавати, Девачен, Цзиле, Гокураку — Обитель блаженства, Западный рай, Чистая земля. И они сейчас входили туда — в «Сутру великого, как океан, сосредоточения». И значит, восхождение в эти суровые горы, полные опасностей, шествие по ледяному языку развернувшегося кольца древности, унижение хладом и шкурами, страх и отчаяние, дрожь и трепетание сердца — все это и было одной дхьяной, подготовкой к этому созерцанию слов, имени, обернувшиеся сверканием чистых речных струй, изумрудным сиянием ветвей, пением птичьего жемчуга, дыханием запредельного ветра, который и кружился далеко внизу лажвардом.

Ом амидева хрихи![210]

Намо Амитабхая Буддхая[211].

И оттуда восходили слова сутр Чистой земли: «Сутра украшений Страны счастья», «Малая сутра украшений Страны счастья», «Сутра созерцания Вечной жизни». Они сразу все вместе звучали. Это были слова о Стране Высшей Радости, где нет причин для страданий, а только причины для счастья. И эти слова вились древесами драгоценностей, плескали крылами множества птиц. Сутра говорила, что это были белые цапли, белые гуси и стоцветные павлины. Они рождены словом Будды. Трижды в ночь и трижды в день они слетаются и поют. Но еще там играют и цини, флейты, барабаны, пипы, вины, звучные камни, рога и раковины — сами по себе, под действием ветра.

Ом амидева хрихи!

Намо Амитабхая Буддхая…

И вновь Махакайе померещился дом из кедра, выкрашенного красным в Коуши, и он подумал, что никуда и не выходил, а эта «Сутра великого, как океан, сосредоточения» сама вошла в дом на постаменте из утрамбованной земли, облицованной мрамором с синими прожилками, дом с тройной черепичной крышей и кипарисом во дворе, а еще и волчелистником… Ну, может, он и предпринял путешествие, но оно было коротким — в Цзинтусы, монастырь Чистой земли в Лояне, а потом в Чэнду, чтобы там пройти посвящение. Но его можно было пройти и в Лояне, просто подождать, время само пришло бы к нему.

Внезапно вскрикнул Ши-гао — так звали монаха с обмороженными руками и ногами, и эта сутра померкла. Она была не более чем иллюзия — вовне, но истинна внутри.

Обмороженный монах зацепился бедром за корявый сук. Багровое лицо его было перекошено.

Всадники уехали вперед, а монахи с мирянином Тумиду еле тащились. Одежда их была перепачкана кровью убитых животных. Один их товарищ где-то так и пропал в трещине великого языка Пань-гу. И сейчас они все еще претерпевали мучения — хотя бы из-за вида несчастного Ши-гао.

Махакайя пытался убедить себя, что монахи и мирянин отправились с ним по своей