Нефритовая лиса - Крис Велрайт

— голос Ицин дрожал, но в глазах её вспыхнуло странное выражение: отчаяние, смешанное с надеждой. Такое бывает у человека, которого ведут на казнь, но он всё ещё продолжает смотреть по сторонам — вдруг, где-то на небе, на стене, в глазах прохожего, мелькнёт знак. Спасение. — Если я проклята… то, может быть, единственный способ остановить всё это принять судьбу. Понимаешь, Чжа?

Чжа нахмурилась. В её взгляде появилось беспокойство.

— Ицин, — начала она осторожно, — я не понимаю, о чём ты говоришь. Что значит принять?

— Всё дело в моей матери, — быстро заговорила Ицин, будто боясь, что мысли ускользнут, если не выговорить их сразу. — Всё началось с неё. С её сделки. Обещания. Она что-то пообещала, и теперь я расплачиваюсь за это. Все несчастья — оттуда.

Чжа смотрела на неё, уже не скрывая тревоги.

— Если я приму решение матери. Если отдам им то, что им было обещано. Может, это всё прекратится. Всё закончится. Я смогу жить.

— Ицин, тебе нужно успокоиться, — прошептала Чжа. — Ты говоришь странно. Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

За стеной послышались шаги. Тяжёлые, размеренные. Возвращался стражник.

Ицин тоже услышала. Подалась вперёд, схватила Чжу за руки. Говорила быстро, напряжённо.

— Ты должна пойти на Серую улицу. Найти женщину по имени Юй Ши. Шаманку. Скажи ей, что её сестра, Вую, обещала помочь. Отдай ей это, — она вложила булавку в ладонь Чжа. — Умоляю, Чжа. Уговори её. Любой ценой. Вся надежда только на тебя. У меня осталась только ты.

Дверь отворилась. На пороге возник стражник, с фонарём в руке и недовольной складкой у рта.

— Время вышло, — буркнул он. — У меня обед.

Чжа спрятала булавку в рукав и в последний раз обняла Ицин, так крепко, будто хотела передать той все свои силы.

— Я найду её, — прошептала она. — Обещаю.

И, под раздражённое ворчание стражника, покинула камеру, не оглядываясь.

Глава вторая

Ицин сидела, прислонившись к холодной каменной стене, и глядела в тусклый свет, льющийся из узкой щели. Камера снова погрузилась в молчание, после визита Чжа всё стало казаться ещё тише.

Она сама не верила в то, что сказала. Шептала с блеском в глазах, будто нашла разгадку. Но теперь всё казалось глупым.

Она никогда не верила в духов, проклятия, заклятия, в странные предостережения, которые с таким рвением твердили её мать и шаманка. С детства слушала эти истории с недоверием, с внутренним протестом. Считала всё это суеверием, остатком старого мира, глупостью для простолюдинов и женщин без образования. Всегда говорила себе: есть только воля, выбор и случай. Всё остальное — для тех, кто ищет оправданий своим бедам.

И всё же…

Что ей сейчас ещё остается?

У неё не было ни связей, ни денег, ни даже точного понимания, сколько дней осталось до приговора. Никто ей не сообщал ничего.

Вероятно, все были заняты поиском документа и допросом всех, кто был с ней связан.

Она представила, как стражники переворачивают вверх дном Павильон Цветущей Ночи, как хозяйка мечется по залам, теряет лицо перед клиентами и чиновниками, а её спокойствие рушится вместе с привычным порядком. Эта картинка доставила Ицин странное, мрачное удовольствие. Хоть какая-то маленькая месть.

Но радость длилась недолго. Она вдруг ощутила укол страха. Если будут допрашивать всех, кто имел с ней дело… то Чжа тоже окажется под подозрением.

Мысли вихрем понеслись в голове. Она ясно представила: Чжа стоит перепуганная, стражники обступают её, задают вопросы, кричат, бьют…

Ицин обхватила голову руками и постаралась прогнать этот страх.

Нет, нет. Никто не подумает на Чжа. Многие знали, что они поссорились в последний день, до того как пропали документы. Это должно было отвести подозрение. Должно…

Но тут же холодная мысль ударила, как нож под рёбра: а что, если наоборот?

Что, если эту ссору примут за уловку? Скажут, что они специально разыграли ненависть, чтобы скрыть сговор?

Что тогда будет с Чжа?

Что тогда будет с ней самой?

Ицин прижала колени к груди, чувствуя, как внутри поднимается тошнотворная слабость. Мысли путались: каждая развилка приводила к тупику, каждая надежда рушилась. Если она скажет правду — её казнят. Если промолчит — сломают кого-то другого. Если она ничего не скажет — ее все равно казнят.

Ей нужна чья-то помочь. Того, кто хотя бы смог бы подсказать, как правильно поступить.

Она снова вернулась мыслями к шаманке. А вдруг действительно именно она поможет?

Даже если шаманка Юй Ши окажется обманщицей, даже если всё ее ремесло лишь хитрое прикрытие для наживы, может, у неё есть какие-то ходы, свои пути? Люди из нужных кругов. Контакты в грязных уголках столицы. Знакомые с преступным прошлым, люди, способные организовать побег?

Она же сэянка, как и я, — подумала Ицин. — Из тех же мест. Может быть, ей окажется не всё равно на мою судьбу? В конце концов, Вую ведь тоже не оттолкнула меня. Предупреждала. Дала вещь на дорогу. А значит, возможно, этой семье шаманов что-то от нее нужно? Даже если всё это бред, и Юй Ши ничем не лучше уличной колдуньи с базара, пусть она будет хотя бы умной обманщицей, циничной, ловкой, знающей, с кем можно говорить, а с кем торговаться. Кто может за деньги приоткрыть эту решётку.

Если потребуется, она будет умолять ее на коленях. Будет просить, упрашивать, хвататься за край одежды, лишь бы та помогла.

Кажется, в Ицин уже не осталось и капли той гордости, что раньше держала её спину прямой, заставляла подбирать слова и бросать надменные взгляды. Сейчас ей было всё равно.

Если потребуется, она станет уличной гадалкой, будет трясти чашей на перекрёстке, гадать по листьям, по шрамам, по грязи на подошвах. Будет выполнять любую грязную работу, лишь бы остаться в живых. Лишь бы не оказаться в одном из тех жутких описаний, которыми Чжа пыталась её вразумить — без рук, без ног, в чане с солёной водой.

Эта картина теперь стояла перед глазами слишком отчётливо. Она посмотрела на свои руки, тонкие, такие знакомые, когда-то уверенные, и чувствовала, как внутри всё сжимается. Она даже не смела представить, что их может не стать. Что их отрежут, как ветви деревьев.

Раньше она не могла вынести одной мысли о том, что станет второй женой торговца. Считала это унижением, катастрофой. А теперь? Теперь ей было всё равно.