Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

Поэтому я оделась и в сопровождении садовника и старшей горничной, Винченцы, последовала за незнакомцем по пустынным улицам. Мы остановились у двери какого-то скромного домика в одном из переулков старого города. Лестница была погружена во мрак, но на третьем этаже горел тусклый свет, и я узнала эту квартиру: там работает третьесортная швея с континента, которая обшивает горничных моих кузин. Пару лет назад я тоже заказала у нее сорочек и фартуков для прислуги, но результат меня не устроил.

И вот она стоит у двери, растрепанная, в слезах, с обнаженных веснушчатых плеч сползает шаль, и бормочет, завидев меня: «Врача я не звала, я бы себе такого никогда не позволила. Уж вы сами решайте, что делать».

Я вошла в комнату, служившую одновременно и спальней, и примерочной: повсюду валяются куски ткани, по спинкам стульев развешана одежда. Мой муж лежал в постели в одной ночной рубашке, он был без сознания. Винченца, словно заметив, что я пошатнулась, обняла меня за плечи, но я была уверенна, спокойна и холодна: эмоции придут позже.

«Ему стало плохо», – пустилась в объяснения швея. Она совсем старуха (лет сорок по меньшей мере), вульгарная пышнотелая блондинка. Разве возможно, чтобы он предпочел ее мне? Мне, которая, несмотря на семерых детей, сохранила формы юной девушки? Мне, увидев которую тогда, на фотографии, он сходил с ума от желания и до сих пор ни разу не отвергал? Как он мог?

Винченца взяла Гаддо за руку, пощупала пульс и покачала головой.

«Удар», – буркнул Прото. Тут и врача звать не нужно, хватит даже нашего садовника: посиневшие губы Гаддо говорили сами за себя. Но он был жив. Я позвала его, потрясла за плечо, и он потихоньку стал приходить в себя, даже узнал окружающих и сжал мою руку. При этом он что-то прошептал, и мне показалось, что я уловила имя Танкреди.

«Конечно, – кивнула я, – мы немедленно за ним пошлем».

«Донна Ада, надо отнести хозяина домой. Нехорошо, если его найдут здесь», – сказал Прото. Им с Винченцей с трудом удалось одеть Гаддо.

Незнакомец (муж швеи? брат? сутенер?) помог нам с перевозкой: в глубине двора у него обнаружилась тачка. Женщина с нами не пошла. Гаддо совершенно лишился чувств, его голова билась о доски каждый раз, как колесо подпрыгивало на булыжной мостовой. Я сняла пальто, сложила его втрое и подсунула бедняге под голову.

Вернувшись домой, мы уложили Гаддо в постель, а Прото побежал за доктором. Тот приехал уже перед рассветом и лишь подтвердил диагноз садовника: «Удар. Тут, к сожалению, ничем не поможешь».

Через час Гаддо, мой муж и отец моих детей, скончался – на вилле Гранде, в нашей супружеской постели. И никто в Доноре не смог бы упрекнуть его в неверности.

Когда я передала с Винченцей денег для швеи, чтобы поблагодарить за молчание, та долго не хотела принимать их, но в конце концов согласилась. Я почему-то уверена, что она никому не проговорится о происшедшем.

Вчера на похороны приехал Танкреди, и я была вынуждена сказать ему правду. Он безутешен и совершенно разбит этой смертью, поэтому, вероятно, никак не отреагировал. Диего тоже оплакивает отца, словно тот был образцом добродетели. Ах, бедный ребенок, если бы он только знал… если бы оба они знали о том, другом бесчестье, ожидавшем меня на следующий день!

Мне нужно собраться с силами. Я – Феррелл, и никакая мерзость не посмеет меня коснуться. Наше древнее благородное происхождение словно горностаевая мантия, она даже в грязи сохраняет свою безукоризненную чистоту.

Но как же трудно вынести все это и не показать виду! Как трудно признать, что меня обманывали не несколько последних лет, а с самого начала, с тех самых пор, как Гаддо еще во время нашей первой, вполне невинной прогулки в ландо рассказал, что оставил детей во Флоренции на попечении гувернантки. Какой лжец!

Донора, 21 мая 1921 года

Еще до приезда доктора я достала у Гаддо из жилетного кармана ключи на золотой цепочке и благополучно забыла их на секретере. А в пятницу утром, отправив телеграмму, которой вызвала Танкреди, зашла в кабинет мужа, чтобы поискать его завещание. Оно оказалось там, где я и предполагала, – в среднем ящике, вместе с другими бумагами. Конверт был открыт, и я прочла его от начала до конца. Никаких сюрпризов: Гаддо великодушно и справедливо обошелся со мной и своими детьми, никак не выделив Танкреди (особенно принимая во внимание тот факт, что его первенец уже получил богатое наследство после смерти матери), а также оставил понемногу давним сотрудникам и прислуге. Разве что Армеллина получила куда более значительную сумму, пожалуй, слишком большую для служанки, пусть даже преданной (это если вспоминать его вечную присказку, что не может быть границ у благодарности женщине, которая позаботилась о двух сиротах, пока сам он сходил с ума от тоски по их матери и не мог за ними проследить, а потом полностью посвятила себя Танкреди после трагического ухода Клоринды). Ничего нового, подумала я. Когда огласят завещание, ни нотариус, ни родственники, ни соседи не удивятся, и пересудов будет немного. Я боялась, что швее Гаддо тоже что-нибудь отписал, но нет, к счастью, такого оскорбления он нам не нанес. Нанес другое.

Я даже представить себе не могла, что…

В общем, рядом с конвертом, в котором я нашла завещание, лежал и другой, запечатанный. «Моей жене Аде. Открыть только в случае моей смерти. Никому не показывать. После прочтения сжечь», – гласил узнаваемый почерк мужа. Дата стояла та же, что и на завещании.

И что мне было делать? Я распечатала конверт. Мне бы не следовать инструкциям и сжечь эти страницы до, а не после прочтения… Некоторых вещей лучше не знать, они могут отравить вам жизнь. Как навсегда отравили мою. Как мне теперь смотреть в глаза Армеллине?

Армеллина. Да, эта наглая служанка, ни разу не проявившая ко мне и капли уважения, – дочь моего мужа. В ней течет та же кровь, что и в моих детях, она приходится им такой же сводной сестрой, как Танкреди – сводным братом, пусть никто из них и не подозревает об этом.

– Этого еще не хватало! – изумленно воскликнула Ада. – Армеллина! Поверить не могу!

– Ну а что я тебе говорила? Теперь понимаешь, почему я остолбенела, прочтя этот кусок, и почему не хотела, чтобы дневник кто-нибудь видел? Читай дальше, и сама все поймешь. Осталось две-три страницы. Смотри, здесь есть оригинал письма: прабабушка не уничтожила его, а вклеила внутрь.

Ада вздохнула. Она ужасно устала, а глаза чесались, словно в них насыпали песка. В приоткрытое окно она увидела, как светлеет небо, возвещая приближение рассвета.

«И стоило ли не спать всю ночь, гоняясь за чужими секретами? – пришло ей в голову. – Разве не лучше было сразу сжечь к черту этот дневник, как должна была сделать бабушка с письмом своего мужа?»

– Давай, тетя Адита! Хватит витать в облаках! Хочешь, я сварю еще кофе? Читай дальше!

Дорогая Ада,

я уже давно, задолго до того, как мы с тобой поженились, задавался вопросом, уместно ли раскрывать тебе эту тайну или стоит забрать ее с собой в могилу. Никто, исключая тебя, об этом не знает, и мне бы хотелось, чтобы так было и впредь. Особенно это касается детей – ВСЕХ моих детей, как сыновей, так и дочерей: я не хочу, чтобы чувства, которые они питают по отношению друг к другу, изменились.

Почему же я не рассказал тебе этого раньше? Потому что ты по натуре недоверчива и подозрительна: уверен, прочтя мое завещание, ты снова подумаешь плохо о бедной девушке, от которой наша семья не видела ничего, кроме добра. Думаешь, я не заметил, что твоя враждебность к Армеллине порождена ревностью? Ты ведь подозреваешь, что я был или даже остаюсь ее любовником, и наверняка именно в этом свете станешь истолковывать мою щедрость по отношению к ней и то, что я выделил ее среди других слуг.

Как ты знаешь, Ада, я никогда не был верным мужем и в целом этого не стыжусь. Может, твой отец был другим? Но вы с детьми и ты лично ни в