Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо

Многие филологи вслед за лингвистом Эрнестом Клейном придерживаются мнения, что у слова «Европа» восточные корни. Они возводят его к аккадскому Erebu, родственному арабскому ghurubu. И то и другое означает «страна, где умирает солнце», край заката, Запад с точки зрения обитателей восточного Средиземноморья. В эпоху греческих мифов великие цивилизации лежали в Леванте, между Тигром и Нилом, а наш континент был неосвоенной территорией, темным и варварским Дальним Западом.

Если гипотеза Клейна верна, Европа – парадоксы языка – носит арабское имя. Как могла выглядеть Европа-женщина? Финикийка, сегодня мы бы сказали – ливанка. Наверняка смуглая, с крупными чертами лица, кудрявая: тип иностранки, вызывающий нынче тревогу у европейцев, хмуро наблюдающих за волнами беженцев.

Легенда о похищении Европы глубоко символична. За историей украденной царевны стоят события древней истории: шествие восточного знания и восточной красоты от Плодородного полумесяца к Западу, в частности приход финикийского алфавита в греческие земли. Европа зародилась, когда восприняла эти буквы, эти книги, эту память. Самим своим существованием она обязана похищенной мудрости Востока. Не будем же забывать, что когда-то варварами были мы.

71

В середине 50-х годов прошлого века в Европе, разделенной железным занавесом, выбраться за пределы стран-союзников было потруднее, чем во времена Геродота. В 1955 году молодой польский журналист Рышард Капущинский больше всего на свете мечтал «пересечь границу». Все равно какую – он не стремился в недоступные, овеянные капиталистическим флером Лондон или Париж. Нет, он грезил о почти мистическом трансцендентном акте пересечения границы как таковом. Выйти из заточения. Посмотреть, что там, с другой стороны.

Ему повезло. Газета, где он работал, – пышно звавшаяся «Знамя молодежи», – отправила его корреспондентом в Индию. Перед отъездом главный редактор подарила ему толстый том в твердой обложке – «Историю» Геродота. Не самое подходящее для багажа издание, но Рышард все-таки взял его с собой. От книги исходило спокойствие, которого ему как раз не хватало. Первую пересадку до Нью-Дели он должен был совершить в Риме. Ему вот-вот предстояло ступить на землю Запада, а Запада, учили его на коммунистической родине, нужно бояться, как чумы.

«История» стала его вадемекумом (путеводителем, карманным справочником) и опорой в открытии загадочного внешнего мира. Десятилетия спустя объездивший полмира Капущинский написал чудесную книгу «Путешествия с Геродотом», полную симпатии к беспокойному греку, в котором он обрел попутчика и родственную душу: «Я был благодарен ему, что в моменты моей неуверенности и растерянности <…> он был со мною и помогал <…> Многоопытный, мудрый грек был моим проводником. Мы вместе странствовали в течение многих лет. И несмотря на то что в дороге лучше одному, я думаю, мы не мешали друг другу: нас разделяло расстояние в две с половиной тысячи лет и еще другой вид дистанции, проистекающий из моего почтения: <…> у меня всегда оставалось ощущение, что я общаюсь с гигантом».

Капущинский замечает у Геродота темперамент начинающего журналиста, обладающего репортерской интуицией, глазом и ухом. По его мнению, «История» – первый репортаж в мировой литературе. Это труд бесстрашного человека, который бороздит моря, пересекает степи, углубляется в пустыни, человека, обуреваемого страстью, жаждой знания. Геродот поставил себе неимоверно амбициозную цель – увековечить историю мира – и неотступно шел к ней. В V веке до нашей эры про другие страны невозможно было разузнать, заглянув в библиотеку или архив. Так что метод собирания знаний у него был, по сути, журналистский: ездить, смотреть, спрашивать, делать выводы из рассказов других и собственных наблюдений.

Польский писатель и журналист так, например, представляет себе своего греческого наставника: после дня пути по пыльным дорогам он приходит в деревню у моря. Ставит подле себя посох, вытряхивает песок из сандалий и, не откладывая в долгий ящик, начинает разговор. Геродот – дитя средиземноморской культуры, которой свойственны неспешные гостеприимные посиделки, когда жарким днем или вечером много людей собирается за столом выпить прохладного вина, закусить сыром и маслинами и поговорить. В этих беседах – за ужином у очага или на воздухе под сенью векового дерева – всплывали истории, анекдоты, старинные легенды, сказки. Если мимо проходил человек, его приглашали. А если у человека была хорошая память, он собирал множество информации.

Мы мало знаем о личной жизни странника Геродота. Даже удивительно, что в своей книге, изобилующей персонажами и анекдотическими эпизодами, он почти не упоминает о себе. Ограничивается следующим: он уроженец Галикарнаса (ныне турецкий Бодрум), города с неописуемой красоты бухтой, оживленного порта, перекрестка торговых путей Азии, Ближнего Востока и Греции. В семнадцать лет ему пришлось бежать из родного города, потому что его дядя возглавил неудавшийся мятеж против тирана проперсидских взглядов. С самой юности он стал апатридом – хуже статус для грека тех времен придумать трудно. И тогда, предпочтя не тревожиться о будущем, он решил податься в моря и обойти просторы суши, выведать как можно больше об известном мире, от Индии до Атлантики, от Урала до Эфиопии. Мы не знаем, чем он зарабатывал в изгнании. Он путешествовал, тратил огромные силы на свои исследования, влюблялся в разные страны. Знакомился с гостеприимными иноземцами, освежал ум разговорами об их обычаях и традициях. Писал о далеких, подчас враждебных народах, не позволяя себе ни одного оскорбительного намека, ни одного унижающего суждения. Наверняка, как и предполагает Капущинский, он был простым, сердечным, понимающим, открытым и разговорчивым человеком, умеющим очаровать окружающих и развязать им языки. Несмотря на изгнание, он не озлобился, не таил обиду. Пытался достичь глубинного понимания, почему тот или иной человек поступает так или иначе. Никогда не винил в исторических катастрофах людей – винил образование, обычаи, политическую систему, в которой им выпало жить. Поэтому, как его мятежный дядя, стал ярым защитником свободы и демократии, врагом деспотизма, самовластия и тирании. Полагал, что только при демократии человек может вести себя достойно. «Заметьте, – будто говорит нам Геродот, – горстка мелких греческих государств победила могучую восточную державу только потому, что греки осознавали собственную свободу и готовы были сражаться за нее до конца».

В «Истории» есть фрагмент, который покорил меня с первого раза. В нем заключен намек, что личность каждого из нас определяется – в большей степени, чем мы хотим признавать, – привычным мышлением, шовинизмом и бездумным следованием традициям: «Если бы предоставить всем народам на свете выбирать самые лучшие из всех обычаи и нравы, то каждый народ выбрал бы свои собственные. Так, каждый народ убежден, что его собственные обычаи и