Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо

Греки веками слушали сказания, но следить за историей, будто в дверную щелку, – совсем другое дело, невероятно волнующее. То было начало победного шествия аудиовизуальных искусств, пленяющих нас по сей день. Трагедии, сгруппированные в трилогии, вызывали привыкание, как сегодня – сериалы. Это были истории об ужасе (так их понимал Аристотель), лучшие – прямо-таки путешествия на край ночи, с первобытными страхами, табу, реками крови, семейными преступлениями, отчаянием, неразрешимыми конфликтами и молчанием богов.

От этих леденящих душу сочинений осталась самая малость (семь трагедий Эсхила, семь – Софокла, восемнадцать – Еврипида). Известно, что в совокупности они написали несколько сотен пьес, большинство которых утрачено. Плюс по меньшей мере триста несохранившихся трагедий других авторов. Пейзаж древнегреческой трагедии сегодня выглядит как пустырь. Нам досталась жалкая горстка, но в ней – любимейшие вещи афинян. Те не сомневались, кто у них лучший автор. Около 330 года до нашей эры установили бронзовые статуи трех главных драматургов перед большим театром Диониса, на склоне Акрополя. И, как я упоминала, решили сохранить официальные копии их текстов. Катастрофические разрушения коснулись не всего.

Выжившие трагедии – странный сплав насилия с утонченной словесной дуэлью. Великолепие слов соседствует с окровавленными клинками. Каким-то непостижимым образом трагедиям удается быть дикими и нежными одновременно. Основаны они, как правило, на событиях легендарного прошлого – Троянская война, судьба Эдипа, – живо откликавшихся в душах греков V века до нашей эры. Но есть одно исключение: трагедия по следам недавних свершений. Она же – древнейшее драматургическое сочинение в мире. Это «Персы» Эсхила, проторившие путь Шекспиру и заложившие основу – хотя Эсхил, вероятно, не задавался такой целью – жанра исторического романа.

При жизни Эсхила Персидская империя предприняла несколько завоевательных походов на скопление вечно враждовавших между собой городов – тогдашнюю Грецию. Оборону Афин обеспечивали сами граждане, так что Эсхилу случалось бывать в битвах, в частности Марафонской, где он потерял брата, и, возможно, в морском сражении при Саламине. Войны тех времен сильно отличались от нынешних. Я пытаюсь представить себе бой лицом к лицу с противником до изобретения пуль и взрывчатых веществ. Силясь убить врага, воин смотрел ему в глаза. С силой вонзал копье и меч в его тело, отрубал конечности, шел по трупам, слушал предсмертные стоны, пачкался в земле и внутренностях. Говорят, Эсхил в своей эпитафии упомянул только битвы, ни словом не обмолвившись о литературном творчестве. Он больше гордился участием в сопротивлении маленькой Греции могучему захватчику, чем трагедиями.

Думаю, современное понятие «столкновение цивилизаций» показалось бы ему знакомым. Борьба Востока и Запада – старая история. Афиняне постоянно ощущали угрозу, исходившую от тиранического персидского государства. Если бы персы захватили Грецию, с демократией и прочим было бы покончено. Исход так называемых мидийских войн определял всю эпоху, и Эсхил решил перенести их на сцену, покуда победы греков были свежи в памяти.

Он мог бы ограничиться патриотическим пафосом, но – возможно, потому что сам сражался – принял несколько неожиданных решений. Во-первых, он говорит от имени побежденных, как Клинт Иствуд в «Письмах с Иводзимы». Действие происходит в персидской столице Сузах, и во всей трагедии нет ни одного персонажа-грека. Складывается впечатление, что Эсхил специально изучал персидское общество, – ему знакомы царские династии, слова древнеперсидского языка, особенности пышных дворцовых церемоний. А удивительнее всего, что мы не улавливаем ни малейшего проявления ненависти – только понимание. Трагедия начинается перед дворцом. Персы тревожатся, не получая известий от войск, выступивших в поход на Грецию. Появляется гонец, докладывает об ужасном разгроме, говорит о павших в бою героях. Наконец прибывает царь Ксеркс, растерявший по дороге все высокомерие, оборванный, учинивший бессмысленную резню.

Это совершенно новое видение врага, едва не погубившего Грецию. Персы описаны не как воплощение зла, не как прирожденные преступники. Эсхил показывает нам бессилие престарелых советников, которые предостерегали персов от войны, но их не стали слушать, тревогу тех, кто ждет воинов дома, внутренние распри между «ястребами» и «голубями» режима, скорбь вдов и матерей. Мы догадываемся, как несчастны солдаты, которых посылает на бойню мучимый манией величия царь.

Гонец в «Персах» с болью и горечью рассказывает о сражении при Саламине, превратившемся в наши дни в метафору. Заглавие романа Хавьера Серкаса – «Солдаты Саламина» – относится и к грекам, сдержавшим нашествие персов, и к тем, кто оказывал сопротивление нацизму. Серкас знает, что солдаты Саламина живут в любую эпоху: это те, кто принимает – и на первый взгляд проигрывает – решающий бой за свою страну, за свои убеждения, за демократию. Саламин перестал быть островком в Эгейском море, в двух километрах от порта Пирей. Он существует вне карт, в любом месте, где кто-то выходит на битву против превосходящих сил агрессора.

Театр существовал прежде Эсхила, да и «Персы» – не первая его трагедия, но все остальное утрачено, так что для нас это все равно точка отсчета. Меня всегда поражало, что Эсхил, бившийся с ними лицом к лицу, смотревший им в глаза, видевший смерть брата, передал в произведении горе поверженных врагов. Без насмешек, без ненависти, без тыканья пальцем. С этого начинается известный нам театр: со скорби, шрамов и попытки понять другого.

68

Эсхил и его современники видели в персидских войнах противостояние Востока и Запада – с больших букв. Опаленные страшным опытом сражений, они оценивали победу над кровожадными захватчиками как триумф цивилизации над варварством.

На Анатолийском полуострове, перекрестке культур, появился на свет грек смешанных кровей и кипучих устремлений, которому этот застарелый конфликт не давал покоя. Почему два мира – Европа и Азия – вовлечены в борьбу не на жизнь, а на смерть? Почему с незапамятных времен они воюют? Чего они хотят, чем оправдываются, каковы их доводы? Было ли так всегда? И будет ли дальше?

Всю жизнь этот грек искал ответы. Он написал длинную книгу о путешествиях и о том, что видел сам, и назвал ее Historíai, что на его языке означало «изыскания», «исследования». Мы пользуемся этим словом, не переводя его, потому что автор книги придал ему новый смысл: история. Его труд породил новую дисциплину и, возможно, новый способ видеть мир. Сам он обладал неисчерпаемой любознательностью, любовью к приключениям, к неизведанному, к странствиям, был одним из первых писателей, способных мыслить в мировом масштабе, предвестником, если угодно, глобализации. Разумеется, я говорю о Геродоте.

Во времена, когда большинство греков и носу не казало за пределы родного селения, Геродот был неутомимым путешественником. Он проникал на торговые суда, прибивался к неспешным караванам, говорил со множеством людей и посетил не один город Персидской империи, чтобы рассказать о войне объективно и со знанием дела.