Черная книга - Александр Григорьевич Домовец

— А я с каторги не вернусь. У меня лёгкие слабые.

Прозвучало тоскливо и по-детски жалобно. Однако Морохин отчего-то разозлился.

— На жалость давите? Напрасно. — Тяжело посмотрел на Бутылкина. — Против жалости к вам есть у меня противоядие. Вспомню я беднягу Кускова, который всю жизнь от шпаны и преступников людей защищал. Обходил улицы в жару, в холод, в снег, в дождь… И жену его вспомню — худенькая такая и одета бедно. Она к мужу в госпиталь с узелком пришла. Наверно, домашним хотела накормить… Вспомню и пожалею. Их, не вас. За что вас жалеть? Вы не просто человека погубили. Вы своего больного погубили, — закончил спокойно, и ощущалось в этом спокойствии глубокое презрение.

Бутылкин вдруг выпрямился на стуле.

— А хоть бы и так! Предположим… я говорю, предположим… Ну, и что? Я двадцать лет больных лечу. Я хороший врач. Сотни пациентов на ноги поставил! Людям служу, понимаете? А тут один, всего один… — заговорил горячо, бессвязно.

В голове мелькнуло, что не хотел бы я лечиться у такого врача. Очевидно, Морохин был того же мнения.

— Ну, считайте, кончилось ваше служение. Был врач Бутылкин, да весь вышел, — сказал брезгливо. — Я с вами спорить на этические темы не собираюсь. И судить вас будут не за нарушение клятвы Гиппократа, а за деятельное соучастие в убийстве. Оно фактически доказано. И если вы не дурак… а вы, я думаю, далеко не дурак… то, во-первых, признаетесь в очевидном под протокол, а во-вторых, окажете помощь следствию. Таким образом, облегчите свою участь.

Вот тут в глазах Бутылкина мелькнул интерес.

— Что вы имеете в виду?

— Объясняю. Сейчас вы ответите на все интересующие нас вопросы. Подробно ответите, откровенно. А я, в свою очередь, так и быть, оформлю вам явку с повинной. Это серьёзное смягчающее обстоятельство. — Помолчал, словно колеблясь. — Пожалуй, есть шанс и каторги избежать. То есть отделаетесь легче, чем заслуживаете.

Бутылкин поднял нос и пожевал губами.

— Спрашивайте, — сказал тихо. — Но только вы уж меня не обманите…

— Не имею такой привычки, — отрезал Морохин и повернулся ко мне. — Прошу, Кирилл Сергеевич.

Успешно проведя первую часть допроса, Морохин великодушно передавал мне размятого, готового к сотрудничеству Бутылкина и предлагал подключиться. Что я и сделал.

— Вопрос первый: кто убийца? — спросил спокойно, хотя внутри всё клокотало от нетерпения.

Простой вроде бы вопрос заставил Бутылкина задуматься.

— Не знаю, — сказал наконец. — Я его в первый раз видел.

— Да неужто? — изумился я. — И вы незнакомцу с ходу создали все условия для убийства? Чем же он вас к себе так расположил?

Бутылкин нервно дёрнул плечом.

— Ничем не расположил, — сказал хмуро. — Записка у него ко мне была.

— От кого записка? Что в ней?

— В ней было распоряжение во всём слушаться подателя. Написал её человек, который… словом, я ему во всём подчиняюсь.

— Даже так? И кто же этот человек? Почему вы ему подчиняетесь?

И вот тут Бутылкин умолк. Это не было простым нежеланием говорить. Его заколотил озноб, побледневшее лицо покрылось каплями пота. Вроде бы и согласился на чистосердечное признание, но… Он явно впал в психологический ступор, запечатавший рот хуже кляпа, и был на грани обморока. Я оглянулся на Морохина.

Сотоварищ протянул Бутылкину стакан воды. Пока тот пил, стуча зубами по стеклу, обогнул стол и сел на столешницу напротив.

— Ну, полно, полно, Савелий Львович, — сказал добродушно и даже с ноткой участия. — Возьмите себя в руки. Мы всё понимаем. Сейчас вам очень страшно. Куда ни кинь — всё клин. Молчать — значит выписать себе билет на каторгу. Это вы сознаёте. Но и говорить невыносимо. Дело не в соучастии — в нём вы фактически уже признались. Вы, как огня, боитесь людей, которые стоят за убийством Кускова и которые велели помочь в его устранении. Так ведь?

Бутылкин еле кивнул и вытер лицо.

— Тут, Савелий Львович, надо выбирать меньшее из зол, — продолжал Морохин доверительно. — Те люди далеко и в тюремной камере до вас не дотянутся. Значит, и бояться их больше нет смысла. Я уже не говорю, что с помощью ваших показаний мы тех людей обезвредим. (Бутылкин слегка улыбнулся — криво и жалко.) Да, обезвредим, зря улыбаетесь… А каторга — вот она, рукой подать. И лёгкие у вас, по собственному признанию, слабые. Нельзя вам на каторгу. (Бутылкин закрыл лицо рукой.) Вы думайте, думайте… Прямо сейчас думайте. И недолго. Вот папиросы, курите.

Морохин сел за стол, демонстративно положив перед собой часы. Прищурившись, измерил добрым взглядом ошарашенного, потерянного Бутылкина. В сущности, дело было почти сделано, оставалось дожать. Но в этот момент в дверь коротко постучали и, не дожидаясь ответа, в кабинет вошла журналистка Князева.

— Добрый день, — приветливо произнесла она. — Не помешала?

— Добрый день, — сказал Морохин сдержанно. — Помешали.

Девушка и глазом не моргнула.

— Ну и ладно. — Подойдя к столу, с интересом уставилась на Бутылкина. — Это у вас допрос, да? А это преступник? Вот как я вовремя. Поприсутствую, а потом в очерк вставлю. — И с этими словами полезла в ридикюль, висевший на руке. Должно быть, за блокнотом. — Вы на меня внимания не обращайте, я вот тут в уголочке сяду…

И направилась в уголочек, по пути подцепив стул.

Поднявшись, Морохин опёрся сжатыми кулаками на столешницу.

— Катерина Владимировна, — сказал твёрдо. — Сейчас я занят. Беседа с подследственным для посторонних ушей не предназначена. Извольте покинуть кабинет.

Князева с надменным удивлением посмотрела поверх очков.

— Это вы меня, что, выставляете? А как я, по-вашему, буду набирать фактуру для материала?

— Как угодно, — произнёс бледный от злости Морохин. — Это меня не касается. Попрошу не мешать.

Девушка фыркнула и бросила стул.

— Ну-ну. — Одарила Морохина ледяным взглядом. — Непременно укажу в очерке, что российский Черлок Хольмс, в отличие от английского, не джентльмен.

И, гордо подняв голову, хлопнула дверью.

Смотреть на Морохина было страшно.

Дмитрий Морохин

Чушь! Почему это я не джентльмен? Очень даже джентльмен. Но своей бесцеремонностью Князева меня просто взбесила. Тем более, что ввалилась в кабинет в самый неподходящий момент.

Но, как выяснилось, нет худа без добра. Пока я препирался