Причудливые зелья. Искусство европейских наслаждений в XVIII веке - Пьеро Кампорези

Ты подносишь к губам

Сокровенную, полную чашу,

О, какая же здесь благодать,

Что пленяет и нёбо, и душу.

Это запах и пища, жизнь, слава и радость,

Это счастья родник, что вовек не иссякнет,

С благодатным и вечным питьем[327].

Этим «благодатным и вечным питьем», очаровавшим графа Магалотти, был сладкий эликсир под названием какао, который «этот благословенный Новый Свет»[328] подарил старой Европе, чтобы смягчить и облагородить ее вкус, за долгие века привыкший к острым специям Востока. Ниспосланный свыше напиток, который варварский американский Запад разлил по венам самых утонченных европейцев.

Когда грудь ты наполнишь

Этой западной манной,

Смакуя неспешно

Амброзию Нового Света,

Ты почувствуешь счастье,

Ощутишь ты свободу

От забот и от тягот.

Растечется, неспешно скользя

По измученным венам,

Очищая тебя от напастей и хворей,

Насыщая кровь силой.

И забудешь о зное палящем,

Об убийственном лете[329].

Открытая европейцами мексиканская «сокровищница» изливала из своего рога изобилия райские порошки, чарующие сиропы, диковинные благовония далеких краев, тропические наслаждения. Из «экзотических культур», из Пернамбуко и Байи, из Панамы и Санта-Фе, из Соконоско и Картахены, из Бразилии, Гватемалы, Мексики прибывали невиданные чудеса, которые, объединившись с восточными, стали «двойным сокровищем». Из Индии – «божественная ароматная древесина» – сандал, корица, с Дальнего Востока – чай и акация катеху, с американского Запада – ваниль, «перуанская смола»[330], толуанский бальзам[331], кора хинного дерева, но прежде всего – «драгоценный битум», «индийский дирижер удовольствий и летом, и зимой», темный шоколад, «тот восхитительный порошок, / который просеивали на берегу Тахо / весталки-клариссы[332]», «чернейший порошок», ожидающий переработки, «зерна животного секрета, частицы мускуса в возах, / куски частичек[333], что мерили в унциях, / чаны с черным бальзамом, / тонны серой амбры».

Ты чувствуешь – пришла прохлада,

Дитя руки и опахала,

Как если бы уста зефира

Тебе дарили дуновенье,

И в этом ветерке смешалась

Америк щедрость подношений:

Бальзамы, смолы, безоары,

Драгоценнейшей хинной коры

Соконоско, дары Гватемалы.

Но не только богатства Америк —

Он привлек мощным вздохом

Благовония храмов Востока,

Их вобрав в свои легкие,

Словно в сосуд золоченый

Перегнал их алхимией новой,

Соединив в себе двух миров

Удвоенный клад[334].

В этом великом шабаше скрещенных ароматов Востока и Запада, в этом грандиозном вихре чувств позднего барокко («Арабские ароматы, сокровища Молуккских островов», – писал старый флорентийский денди Магалотти в своей «Воображаемой даме» (La donna immaginaria), «духи-проказники»[335] исполнили свою последнюю безумную сарабанду. «Вкусный хлеб, вкусное вино, вкусные фрукты, вкусный воздух, – говорил великий герцог Фердинанд, – вот сокровища нашего умеренного климата: серебро, золото, жемчуг и прочие драгоценности достались тропикам <…> Шутливое, изысканное, изящное, здоровое, бодрящее – это прерогативы наших европейских земель. Благородное, богатое, ароматное, величественное, магическое, жизненное, удивительное – это дары Америки»[336].

Все, что было местным, все, что выращивалось в садах, огородах, на полях Италии или росло там естественным образом, казалось, утратило свою притягательную силу:

Прекрасно сокровище

И дурманит бальзам перуанский[337],

Коль родом они из Толу,

Коль родом они из Могора[338].

Даже роза оказалась в тени былой славы. На убывающем полудне она продолжала напрасно цвести. Ее аромат теперь считался слишком привычным, устаревшим, даже слегка вульгарным. Древнее, символическое очарование исчезло:

Отчего же ныне, в краю родном,

Она не мила, не ласкают ее

Ни князь, ни маркиз,

Лишь с презреньем глядят.

Не терпят их ноздри любой аромат,

Где нет ноток дальних, заморских[339].

Похоже, участь эфемерных цветов – это вспышка скоротечного рассвета и меланхолия столь же внезапного заката. Франция, которая к середине XVII века открыла для себя удивительные свойства растения венерин волос[340], уже в XVIII веке забыла о нем, прельстившись экзотическим чашецветником, родом из Флориды, который переименовали в Pompadour в честь титула, полученного одной смелой простолюдинкой[341]. Она использовала этот магический аромат как талисман, чтобы соблазнить короля Франции. Мария-Антуанетта, которой повезло меньше, ввела в высшем свете Версаля чрезвычайно недолговечную моду на цветок картофеля. Такая же судьба ожидала и туберозу.

В Италии аналогичное несчастье выпало на долю жасмина, сначала его потеснила жимолость. А потом наш жасмин совершенно вышел из употребления, уступив место каталонскому, который особенно ценился в редком сорте Gime. Но даже каталонский жасмин не мог соперничать с индийским Jasminum sambac[342], известным также как Mogorium goaense. Этот цветок из Гоа попал в Палаццо Питти в один счастливый день 1688 года, проехав через Португалию – как любезный подарок португальского короля тосканскому герцогу Козимо III, чтобы утешить его после потери других растений, которые безуспешно пытался доставить из Индии один театинский монах[343] – корабль затонул. Правитель Тосканы был настолько очарован этим растением, что ревностно охранял его на своей вилле в Кастелло, строго-настрого запретив кому бы то ни было прививать его, пересаживать или размножать любым способом. Из-за исключительной любви к этому кусту со стороны правителя Этрурии, который, как утверждали послы в Палаццо Питти, «не питал страстных чувств к супруге»[344] и «никогда не смеялся»[345], это растение получило прозвище «жасмин великого герцога». Образец этого редчайшего и на протяжении целого столетия сакрального растения (лишь Пьетро Леопольдо[346] в конце XVIII века разрешил его пересаживать), от цветка которого исходил несравненный аромат («дыхание твоей груди – / яд для славы / любого цветка»)[347], Магалотти смог отправить королеве Англии Анне Стюарт. Правда, в сухом виде, чтобы не беспокоить ревнивого Козимо к «роскошному могорскому цветку, возбуждающему страсть».

Этот герцог, осуждавший пороки и отличавшийся «удивительной воздержанностью»[348], увлеченный космографией, геометрией (как и все последние Медичи), астрономией, ботаникой, разведением цитрусовых и помологией[349], был склонен лишь к «излишествам за столом»[350]. Его «мрачность» объяснялась «меланхолической природой»[351], он неустанно предавался религиозным упражнениям, в том числе практике «покаяния и воздержания»[352].

Однако его «небольшая слабость к еде»[353] была лишь мелким грехом на фоне отсутствия плотских утех. Этот тосканский владыка безумно влюбился в цветок. Он отстранил от сердца