Александр Мацкин - Орленев

XVIII века, в каменных стенах которого разыгрывается драма

Фердинанда и Луизы», их беда и их судьба, в некоторых отноше¬

ниях— это «современная Россия или Россия уходящего дня».

Именно потому красноречие Шиллера не кажется американцам

в этом случае возвышенным и рассудительным, оно растет из ре¬

альности, через угнетающую несвободу которой надо пройти,

чтобы почувствовать дух протеста немецкого романтика. «Слова

и поступки» героев Шиллера в игре ансамбля Орленева получают

«такую жизнь, какую не мог бы им дать ни один другой европей¬

ский народ». Русский опыт открыл в забытой классике новый и

современный смысл; «вряд ли первые зрители шиллеровской

драмы испытывали более глубокие чувства, чем те, кто присут¬

ствовал вчера на спектакле в Парк-театре» 13. И это тоже позна¬

ние России!

Другой, еще более стойкий интерес американской интеллиген¬

ции к искусству Орленева связан со сферой нравственных отноше¬

ний, включая сюда и понимание задач искусства, и выбор репер¬

туара, и характер его трактовки, и самую личность гастролера.

Репертуар Орленева поставил в тупик представителей амери¬

канского театрального бизнеса: они считали по пальцам — два

Достоевских, два Ибсена, Стриндберг, метания русского царя

XVI века у А. К. Толстого, распад современной купеческой семьи

у Найденова, убийства и запутанные последствия убийств, цепь

катастроф, беззащитный человек и безжалостная судьба, сильные

теснят слабых... Репортеры часто посещали теперь Орленева.

Америка научила его быть с ними любезным. Интервьюер из

нью-йоркской газеты опросил у него: «Ваше призвание в театре —

ужас, или ваш нынешний репертуар связан с беспокойным

состоянием ваших умов и умов ваших соотечественников?»

«О, ничего похожего,— ответил Орленев, улыбаясь.— На протя¬

жении многих лет моим призванием была комедия... Но произ¬

ведения Ибсена, Горького и других великих современников дают

актерам возможность подняться до высоты их уровня» 14. Никто

из этих авторов не рассматривает театр только как зрелище, Ор¬

ленев и его товарищи держатся тех же убеждений: в беспокойном

мире должно быть беспокойное искусство...

Он плохо знает американский театр, редко его посещает —

чужой язык, незнакомые пьесы,— но даже по своим случайным

впечатлениям может судить, что у американцев есть сильные ак¬

теры; почему же они безропотно принимают традицию «счастли¬

вых концов», унижающую их труд? Понятие «happy end» в эпоху

расцвета немого кинематографа вошло и в наш обиход (правда,

в сравнительно узком профессиональном кругу) как символ ме¬

щанского угодничества и мещанского же самодовольства. Тем ин¬

тересней, что Орленев еще в 1906 году осудил этот бесчестный

оппортунизм и с некоторым вызовом сказал репортеру, что при¬

ехал в Америку, чтобы оправдать страдание как необходимый эле¬

мент поэзии театра. Репортеру этого показалось мало, и он дал

своему интервью такое сенсационное название: «И вот я, в Нью-

Йорке, пытаюсь сделать страдание модным!» Мысль у Орленева

была более важная и не такая рекламная; он видел высший долг

своего искусства в сострадании, а возможно ли сострадание, кото¬

рое пугается самого вида страдания!

Статья Флоренс Брукс «Русские актеры в Нью-Йорке»

в «Сэнчури мэгэзин», на которую я уже не раз ссылался, начина¬

ется со слов царя Федора в развязке трагедии А. К. Толстого —

«А я хотел добра...». «Разве в этих словах не выражена и пози¬

ция самого Орленева?» — спрашивает автор и пишет о нем как

об актере русской психологической школы, для которого при всей

жесткости реализма жизнь без добра затухает и теряет не только

краски, но и всякий смысл. Мысли о сострадании и трагедии со¬

держатся и в других откликах американской печати конца 1905 —

начала 1906 года. Так, «Метрополитен» видит причину успеха

Орленева в его «восприимчиво-эмоциональной натуре», в его та¬

ланте сочувствия и сопереживания, замечая, что гастроли русских

актеров послужили полезным уроком «поклонникам нашей на¬

пыщенной и стесненной условностями школы, обычно плохо по¬

вторяющей французов» 15. Кто-то даже пытается установить зако¬

номерность: чем глубже чувство сострадания Орленева, тем дра¬

матичнее его игра. Некоторой иллюстрацией на эту тему могут

служить две его роли, возобновленные во время американских га¬

стролей,— Хлестакова и Аркашки Счастливцева.

«Ревизор», судя но дошедшим до пас отзывам, прошел у га¬

стролеров вяло, почти незаметно; русские зрители смеялись, аме¬

риканцы вежливо улыбались, и бостонский критик писал: «Мы не

сомневаемся, что «Инспектор» крупная сатирическая комедия для

тех, кто понимает язык, на котором она написана, и даже нам,

которые не понимают, иногда было смешно». Но в чем автор

«немного сомневается», так это в достоинствах игры: «является

ли она такой умной, пластичной и живой, так полно отражающей

характер и чувства» 16, как во всех других пьесах орленевского ре¬

пертуара. Замечание вежливое, но недвусмысленное. Напомню,

что Орленеву, еще в юности сыгравшему Хлестакова, эта роль да¬

валась трудно. Сперва он искал в ней фантасмагорию, потом кар¬

тину быта с уклоном в фельетон и не мог уравновесить элементы

гротеска и реальности, равно присутствующие в этой бессмерт¬

ной комедии. В зрелые годы, когда он гораздо охотней играл не¬

удачников, чем удачников, и когда люди у него делились, по тер¬

минологии американцев, по двум признакам: тех, кто с удобст¬

вами для себя посетил «праздник жизни», и тех, кого туда и

близко не подпустили,— «Ревизор» исчез из его репертуара. Хле¬

стакову, на взгляд Орленева, несмотря на фиаско, которое он

потерпел, все-таки повезло: из воды он вышел сухим, деньги

увез, не говоря уже о том, что в доме городничего у него были

дни триумфа, такой счастливой оказии ему хватит на всю остав¬

шуюся жизнь.

Вернувшись к Гоголю после Достоевского, Орленев теперь,

в Америке, пытался сыграть Хлестакова по-другому, и опять бе¬

зуспешно. Трудно поверить, но одна из причин его неудачи была

в названии пьесы: вместо русского «Ревизор» в английском пере¬

воде— «Инспектор». Для Орленева это небыли равнозначные по¬

нятия, он не принял такого эквивалента: ревизор — метафора, за

которой скрываются гоголевские химеры, трагикомедия жизни, не¬

ожиданности и потрясения, а инспектор — это должностное лицо,

податной инспектор, инспектор гимназии, каждая встреча с кото¬

рым в детстве таила угрозу. Играть так озаглавленную комедию

ему было неинтересно.

Другое дело Аркашка в «Лесе», за этого веселого бродягу при

всем его ничтожестве стоит вступиться: человек с самого дна

жизни, он в какие-то дорогие Орленеву минуты готов отстоять

свое достоинство. В письме из Нью-Йорка корреспондент журнала

«Театр и искусство» сообщал: «22 ноября шел в третий раз «Лес»

с г. Орленевым (Аркашка) и г. Смирновым (Геннадий). Спек¬

такль идет, как говорится, на ура» 17 и принадлежит, по мнению

корреспондента, к числу самых удавшихся гастролерам. Добавим

к сказанному, что забулдыга Аркашка в репертуаре Орленева

был в одном ряду, совсем поблизости от замученного интригой и

травлей губернских властей чиновника Рожнова. Тема «забитых

человеческих существований», предвосхитившая демократическую

чаплиновскую тему, была понятной американским зрителям. Сем-

яадцатилетний Чаплин выступал тогда еще в Лондоне в мюзик-

холльных программах.

Как бы подводя итог орленевским гастролям, американский

журнал «Критик» писал, что репертуар русской труппы не отли¬

чается цельностью:       некоторые пьесы семейно-бытового цикла

(«Дети Ванюшина») слишком замкнуты в границах пространства