Александр Мацкин - Орленев

(«Дети Ванюшина») слишком замкнуты в границах пространства

и времени, чтобы найти всечеловеческий отклик; другие, напро¬

тив, слишком оторваны от конкретности, слишком рассудочно¬

интеллектуальны («Строитель Сольнес»), чтобы завоевать распо¬

ложение у англосаксов, во всем ищущих ясности *. Но есть в ре¬

пертуаре русских и шедевры, такие, как «Привидения». Есть

Достоевский! Есть «Царь Федор»! Почему же Америка проявила

такое безразличие к судьбе Орленева? По мнению журнала «Кри¬

тик», «средний житель Нью-Йорка должен почувствовать стыд от

приема, оказанного талантам Павла Орленева и г-жи Назимовой

и выступающей с ними хорошо подготовленной труппы» 19.

О каком приеме идет здесь речь? Разумеется, о кассовом, де¬

нежном, коммерческом. Американская интеллигенция и эми¬

гранты из русской колонии по достоинству оценили искусство

Орленева, в то время как «средний житель Нью-Йорка» держался

гораздо более пассивно. Правда, как утверждали американцы,

в чем-то виноват был и сам актер, совершенно «чуждый деловым

методам», выработанным американским опытом.

* Критик из «Конститушн» в Атланте с явным избытком игривости

писал, что «заставить такое красивое и очаровательное создание», как На¬

зимова, играть в «Строителе Сольнесе», в драме, «лишенной поцелуев и

объятий, невыносимая слепота и жестокость». Он хотел бы ее увидеть

«в чем-нибудь стоящем ее темперамента, где много действия и страсти,

брыкающихся ликих лошадей и движущихся поездов» 18.

Мистер Орленев — странный человек, рассуждали газеты, он

ни на кого не похож, он вне наших американских стандартов.

Это натура двойственная, в ней сходятся крайности, каждая из

которых губительна для той борьбы за существование, которую

он ведет в мире театра с его законами предпринимательства и

конкуренции. Он скромен и приходит в ярость, когда одна серьез¬

ная газета сообщает, что он родился в аристократической семье и

принадлежит к петербургской знати. «Это неправда,— возмуща¬

ется он.—Мой дед был простым крестьянином в Подмосковье!»

Репортер его успокаивает: «Мне так сказали ваши представители.

И что в этом плохого? Пусть публика думает, что вы внук князя,

а не раба!» Потом, когда к нему приходят репортеры, он начи¬

нает беседу со своего мужицкого происхождения. Не такая вы¬

игрышная ставка в борьбе за американское признание!

Он горд, и когда журнал «Критик», видимо, из добрых побуж¬

дений приписывает ему постановку «Преступления и наказания»

и «Братьев Карамазовых» в Художественном театре, он снова

возмущается и протестует: его восхищает гений Станиславского,

но он никогда с ним не работал, очень жаль, но дело обстоит

именно так! Он пришел к Достоевскому самостоятельно, а Ху¬

дожественный театр эти знаменитые романы вовсе не ставил

(МХТ поставит «Карамазовых» четыре года спустя). Американ¬

ские друзья говорят Орленеву — это ошибка, но не поношение,

а похвала: МХТ — единственный русский театр, о котором знают

в Америке, что же касается Станиславского, то за дальностью

расстояния он с него не взыщет. Орленев не слушает их доводов

и просит Назимову, уже бегло читающую по-английски, чтобы

она переводила ему только ругательные статьи.

Он наивен, Флоренс Брукс в «Сэнчури мэгэзин» называет его

простодушным. Планы у него смелые, и он охотно о них расска¬

зывает («Более искушенный человек из осторожности не стал бы

их обсуждать вслух»). У него будет новая труппа, костюмы он

закажет в Париже, и самое главное — пьесы он будет показывать

циклами: ибсеновский цикл, горьковский, гауптмановский; воз¬

можно, еще Толстой, возможно, еще Метерлинк. Мысль новая и

обещающая, по законам театрального рынка ее до срока надо

держать втайне, он же по своей бесхитростности все как на духу

выкладывает сразу. И при таком простодушии он бывает резок и

нетерпим. «Большой враг всякой рекламы», вспоминает Врон¬

ский, он вел в Америке постоянную борьбу с менеджерами, кото¬

рые не гнушались никакими средствами для доходных сенсаций;

эти прожженные дельцы его побаивались, зная, что ссоры с ним

пе всегда кончаются благополучно, он может затеять скандал,

Драку — и хлопот не оберешься.

Может быть, так и случилось, когда во второй приезд Орле-

нева в Америку какой-то импресарио с богатым воображением

инсценировал покушение на актера как на представителя про-

тиворомановской, противомонархической оппозиции, покушение

по всем правилам — с выстрелами, погоней и подоспевшими жур¬

налистами. Затея эта показалась Орленеву пошлой и бесстыд¬

ной, и он был так разъярен, что перепуганный делец долго избе¬

гал встреч с ним. Деловая Америка к идеализму Орлеыева, к его

неспособности и нежеланию найти «форму адаптации», к его

«глупым контрактам», к его честности даже в мелочах отнеслась

как к непростительному чудачеству. Но оказалось так, что эти

странности, это рыцарство и бескорыстие, эти «донкихотские ком¬

плексы», по мере того как шло время, создали ему нравственный

авторитет в артистической среде, с которой он был связан. Вот

почему весть о банкротстве Орленева весной 1906 года была так

неприятна его почитателям. Одним потому, что эта злосчастная

история все-таки бросила тень на его имя. Другим — их было го¬

раздо больше — потому, что его бескорыстие было так жестоко

наказано.

И был еще один аспект интереса к гастролям Орленева, уже

чисто художественный, связанный с его манерой игры. Даже та¬

кие знатоки истории русского театра, как Ю. В. Соболев, не

вполне представляли себе, какое глубокое впечатление произвели

гастроли Орленева на американскую публику. Скандальный де¬

нежный крах, которым они закончились, так подействовал па

дореволюционных театралов, что в их памяти остался только горь¬

кий итог этих гастролей. Веселые стишки фельетониста и редак¬

тора-издателя журнала «Рампа и жизнь» Лоло (Мунштейна) —

неплохая тому иллюстрация:

Лоло ошибся: он написал пенса, надо бы цента. И хотя аме¬

риканский дядюшка, действительно, оказался скопидомом и не

поддержал гастролей Орленева, можно ли их потому считать бес¬

цельными? Предшествующее изложение доказывает неоснова¬

тельность этого взгляда. И не только потому, что, по словам жур¬

нала «Кольере», искусство Орленева послужило нравственным

уроком для американцев: оно строилось на убеждении и звало

к просвещению, но и потому, что оно вторгалось в заповедную

область поэзии и техники актерской игры. Тот же «Кольере» пи¬

сал: игра русских актеров так же «отличается от нашей более

грубой игры, как манера Мопассана отличается от манеры наших

средних журналов», печатающих рассказы с предписание счаст¬

ливыми концами, и далее продолжал: «по нашему более или ме¬

нее дилетантскому пониманию, пьесы», которые играет Орленев,

«даже нельзя назвать пьесами. Это, скорее, образы жизни, пере¬

несенные на сцену со страстной серьезностью»21, выражающей

все оттенки страдания.

Что же такое страстная серьезность применительно к процессу

игры? Это чувство свободы и одновременно чувство предела этой

свободы, когда даже стихия Достоевского, не теряя своего темпа,

иногда ураганного, иногда заторможенного, находит на сцене

форму гармонии. «Карамазовы» в первый приезд Орленева

в Америку прошли менее заметно, чем во второй, в 1912 году,

но и осенью 1905 года «Метрополитен» писал, что в роли Мити

с ее резкими сменами состояний, с ее переходами — «от пьяных

слез до невыразимой нежности, от богохульства до молитвы»

Орленев, как «искусный пианист, владея всей клавиатурой»22,

чувствует себя одинаково свободно и в минуты кульминации и