Александр Мацкин - Орленев

в прошлом сезоне после «Федора» сравнивали его с Мартыновым

и рассыпались в похвалах, теперь писали, что Достоевский по¬

шел ему не впрок, он взял его кусками, в необъяснимой раздроб¬

ленности, замечая, что «такой бессильный Раскольников никогда

не дерзнул бы преступить» 18. Примерно в таком же духе про¬

звучал и приговор московской критики после гастролей Орленева

1900 года. Даже обычно учтивые профессорские «Русские ведо¬

мости» высказались напрямик: «В слабом мальчике с мягким го¬

лосом и страдальческим выражением нельзя было узнать мрач¬

ного, сильного и озлобленного Раскольникова» 19. «Русские ведо¬

мости» не отрицают таланта Орленева, они только не видят точек

его скрещения с Достоевским. Правда, мнение газет не было

единодушным, и в Петербурге и в Москве нашлись энтузиасты

этой роли Орленева; громче всех звучал голос Дорошевича:

«Глядя на этого артиста,— писал он,— начинаешь верить тем ле¬

гендам, которые рассказывают о Мочалове» 20, и сравнивал тра¬

гизм мимической игры Орлепева в «Преступлении и наказании»

с игрой Росси в «Макбете» и Муие-Сюлли в «Гамлете».

Разноголосица суждений не смущала Орленева, к хуле критики

он относился как ко злу, неизбежному в его профессии. По-на¬

стоящему его обидела только статья В. Буренина в «Новом вре¬

мени», хотя по форме она была вполне благопристойной. Изве¬

стный своим злопыхательством критик признавал, что в некоторых

«наиболее сильных сценах» фигура Раскольникова у Орленева

вышла трагичной и рельефной. И это, на его взгляд, не так мало,

если учесть, что от молодого артиста «трудно требовать полной

законченной обработки типа, подобной той, какую дал г. Дал¬

матов» 21 в роли Мармеладова. Сколько яду было в этой похвале,

уже хотя бы потому, что Орлеиев не считал себя молодым арти¬

стом. И что за снисходительно-судейский той! И зачем это язви¬

тельное сравнение с Далматовым, к которому Орленев относился

с уважением, но без всякого трепетания. Он был жестоко уязвлен,

но промолчал и протестовать не пытался.

И все-таки буреиинская критика не прошла незамеченной.

Заступился за Орлепева молодой чиновник министерства ино¬

странных дел, увлекавшийся литературой и театром, К. Д. Набо¬

ков. В письме к Суворину22 он спрашивал, как могло случиться,

что рецензент «Нового времени» лишь несколько строк уделил

актерам, причем особо выделил Далматова, а о тех актерах, ко¬

торые заслуживали бы восторженного отзыва, «упомянул лишь

вскользь». Письмо это написано с таким чувством, что его стоит

привести хотя бы в отрывках.

«Странное дело,— возмущается Набоков,— нет газеты, в кото¬

рой не говорилось бы о нынешней злобе дня — о кн. Волконском

и его деятельности, о бриллиантах балерин, о штрафах за опо¬

здание на репетиции, об окладах тех или иных артистов, о том,

как коверкают па императорской сцене русскую речь, а о круп¬

нейшем событии начала сезона, о постановке в Малом театре

«Преступления и наказания» вовсе не говорят». Набоков не допу¬

скает, чтобы люди, сколько-нибудь близкие к искусству, могли

остаться равнодушными к сценам, где участвует Орленев. «Не

можете же вы не признать»,—обращается он к Суворину,— что

«сцены в комнате Раскольникова (все четыре), обе сцены у Пор-

фирия (в особенности вторая) и сцена у Сони по необычайной

силе и правде своей, по глубине драматизма «внутреннего», до¬

ступного только тем, кто вообще любит и понимает Достоев¬

ского,— стоят выше всего, что за последние годы пришлось ви¬

деть на сцене. Я думаю, что перед разговором Раскольникова

с Соней в ее комнате бледнеют, кажутся натянутыми и фальши¬

выми все толстовские «Чем люди живы» и даже (богохульствую!)

и «Воскресение» с кисляем Нехлюдовым...». Если это так, по¬

чему же Суворин и его газета ведут себя с «непонятной сдержан¬

ностью»?

Набокову очень правится, как Кондрат Яковлев играет Пор-

фирия Петровича — из своей роли он «делает шедевр», хвала

ему! Но сам-то Орленев выше всяких сравнений: «Ведь он,

в сущности, играет девять актов. И нашли вы у него хоть одну

фальшивую интонацию, один деланный жест?» Набоков восхи¬

щается наблюдательностью актера, тем, как он лежит на диване,

как ходит по комнате, и особенно его читкой: «Вот в чем я вижу

необыкновенную яркость и проникновенность его таланта: ведь

психология Раскольникова в романе рассказана, а в пьесе на нее

только намекают отдельные фразы»; тем выше заслуга Орленева,

открывшего русскому зрителю «всю внутреннюю жизнь, всю пси¬

хику Раскольникова». Как сильный и самостоятельный артист,

он дает свою интерпретацию Достоевского. И то, что Бурении на¬

зывает «незаконченной обработкой типа», нельзя считать сла¬

бостью или упущением. Таким неустоявшимся, меняющимся, му¬

чительно, шаг за шагом движущимся к последней черте Орленев

видит Раскольникова. И разве это развитие не важней любезной

Буренину законченности?

Автор письма подводит итог: «Если «Царь Федор» в исполне¬

нии Орленева был настоящим откровением, откровением, после

которого нам, молодежи, не так уже конфузно, когда старики

тычут нам в глаза Каратыгина, Садовского, Шумского и tntti

quanti. И в наше время бывают таланты, что и вам, старикам, не

грех бы посмотреть, да оценить...» Так было после «Царя Фе¬

дора», а, сыграв Раскольникова, Орленев пошел еще дальше! На¬

боков сожалеет, что лично не знаком с Орленевым и не может

судить о том, понимает ли он значение своего таланта, но, когда

«актер выходит кланяться публике, у него вид, скорее, сконфу¬

женный, точно он не сознает, насколько крики «браво» им заслу¬

жены». Вскоре после этого письма они познакомились и потом

долгие годы поддерживали дружественные отношения и деловое

сотрудничество. По просьбе Орленева Набоков вскоре инсцениро¬

вал «Братьев Карамазовых», а впоследствии перевел ростанов-

ского «Орленка» и «Привидения» Ибсена.

Я видел «Преступление и наказание» в конце жизни Орле¬

нева. Ему было пятьдесят семь лет, и он по-прежнему играл

двадцатитрехлетнего Раскольникова. Павел Николаевич не пы¬

тался скрыть своего возраста; он не верил, что с помощью грима

можно избавиться от бремени лет. Честная игра должна строиться

на согласии с природой, и тайна искусства в том и заключается,

чтобы заставить зрителя поверить в молодость его героя, несмо¬

тря на располневшую фигуру, усталый взгляд и глубокие стари¬

ковские морщины вокруг губ. Орленев не рассчитывал на вне¬

запность этого эффекта правды. В самом деле, первое впечатле¬

ние от его Раскольникова в 1926 году было настораживающим:

слишком не похож был знаменитый гастролер на стройного

юношу из романа, про которого Достоевский написал: «замеча¬

тельно хорош собой». Но уже в начале третьей картины (в пер¬

вом варианте инсценировки — четвертой), когда Раскольников

после убийства старухи и Лизаветы возвращался в свою кле¬

тушку, оклеенную желтыми с цветочками обоями, и произносил

монолог, каждая фраза которого выражала новый оттенок отчая¬

ния (сбивчивая, трепетно скачущая мысль ожесточает его до

удушья, и он падает в изнеможении на покрытую каким-то

тряпьем софу со словами «А ну как совсем и не выздоровлю?»),

вы забывали о возрасте Орленева.

Не потому, что к нему возвращалась молодость. А потому,

что для этой драмы оскверненной совести па пределе человече¬

ских сил не очень важна была внешняя, материальная оболочка.

При таком сгущении чувств, при такой затрате энергии реализм

игры подымался над течением быта и образ Раскольникова выра¬

стал до жуткого символа одиночества человека в плохо устроен¬

ном мире. Современный исследователь творчества Достоевского