Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

но трофейные буклеты из версаля

извергая в небо и бросая

разноцветные граничащие с чудом

отсветы на окна учреждений

словно в колесе перерождений

световая закружилась белка

и застыла кровь – и мелко-мелко

задрожала, выгибаясь, мостовая

сверху – взрывы света, а под спудом

сердце темное стучит изнемогая

«Рабин и Солженицын и каждый…»

Рабин и Солженицын и каждый

с номером на спине и груди

из героического «однажды»

вырвавшись, вы навсегда позади

себя, чьи судьбы окаменевают

в десятилетии месяце дне

звездного часа при мглистой луне

где одни облака проплывают

по неживым изваяньям – герои

скифских олимпиад

занятые неподвижной игрою

в изуродованный мраморный сад –

Рабин и Солженицын равнины

сложенной из песчаных имен –

и всегда под луною под явственный бег лошадиный

верст бегущих назад, на поклон

бледному саду камней типографских

грязно-коричневых полугазетных холстин

Господи! мы никогда не простим –

что руки – в чернилах и красках

что крови сквозь каменный эпителий

не проступило – не запеклись

черные сгустки сгоревшей метели

звездной – покинувшей высь!

«опушкинпушкинпушкин!..»

опушкинпушкинпушкин!

О Дельвиг, Дельвиг!

Кошкины дети играют на черном дворе

двое грузчиков тянут по лестнице шкаф

музыкальный

и всегда умирает живая старуха

умирает как на бумаге

под гаммы

О Дельвиг, Дельвиг

и все остальные и много всего – и такое

что становится тотчас же очень давно

из-под руки происходит

и снова прикрыто рукою

исправлено зачернено

и готово к изданью

и двое рабочих

закатывают рулон

типографской бумаги по скосу

в окно подвала

и дельвиг, дельвиг не дышит

что же делать? – не дышит

«что же в городе полуштатском…»

что же в городе полуштатском

ни одного содата на улице

ни одной машины

серо-зеленой

по утрам

не идет и не едет?

и только флажками

огражденная

полурота летных курсантов

материнскую выкрикнет песню

по дороге в баню

из бани

снова летние вечера

и мучительно припоминаешь

фамилью чекрыгина

пумпянского

пунина

и прямоугольная песня

как незакрытая форточка

тянет

воздухом душным

молочным паром

«поэзия черных беретов…»

– поэзия черных беретов

выплывающих из-за горы

и кренящихся набок

геликоптеров

– нету русскоязычного киплинга

афроафганского гумилева

с техникой вечноголодной

бок о бок

– нету растрепанной книжки

в кармане френча и/или рядом

с полупудовой игрушкой

на коленях

– нет ничего кроме карты

слишком цветной и лоскутной

слишком разноязыкой

кричащей

«изображенья божества…»

изображенья божества

на шелке и на льду

в январской полынье

на штукатурке

и что болтливое молчанье большинства? –

раскрашенное небытие

вещей живая скорлупа

с помойки старых разговоров

об урожае на слова

о всепарижском петербурге

в лесу когда-то лучезарном

в сосне испытанной сезанном

на платоническую твердь –

изображенье божества

изображающее смерть

смерть обозначенную словом

и словом побеждающую смерть

и словно удлиняется глагол

живут щебечущие суффиксы причастья

чьи действия – как зимние деревья

в пустых руках не держат ничего

и не растут но пристально лучатся

изображая Божество

«о Господи, с одним шестым…»

о Господи, с одним шестым

и то неверным и невероятным

и то не чувством даже – частью чувства

одной шестой –

с шестою частью света

как можно примириться и прожить

не до шестидесяти нет

хотя бы только

до тридцати шести

да как же можно

блуждая в уступительных союзах

не чувствовать мостков и ничего

не чувствовать

неужто воздух шаткий

дощатым деревом ложится под подошвы

бывалым деревом

архангельским настилом

Архангельским

и ничего не знать!

«где же я? там ну а где же я там…»

где же я? там ну а где же я там

между ребенком и стариком

как между строчек отчетливый шрам

фраза отчеркнутая ногтем

в раненой книге вороньей весны

среди летающих лошадей

где произнесенное «вы спасены!»

тонет в рыхлом снегу новостей

«эти русские рифмы на „ты“…»

эти русские рифмы на «ты»

как бы отзыв немецкому «ja!»

из безвиденья и немоты

бьет косая струя

воздуха – и разговор

задыхается возле окна –

о, не в сад, а во внутренний двор

где сомнительная тишина

поднимается из глубины

достигая до уровня губ

ты и я – и уже не слышны

звуковые простейшие швы

инфузории смысла – их нищий язык

вздрагивающих ресниц

эти рифмы всегда обращенные вниз

к первокорню общенья заглохшему в них

на ударном открытом последнем слогу

над обрывом каждой строки

задержу дыхание сколько смогу –

дно двора в усредненном снегу

дети и старики

за руки держатся – и скользя

по ледовому следу от колеса

исчезают за тенью руки

рисующей белым карандашом

зимний рисунок строф –

здесь были сараи, поленницы дров –

стали бедные рифмы где отражен

неразвитый и неумелый строй

жизни досмысловой

Совершенно неправильный сонет