Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

навсегда – изумрудная крыша и невыразимо-песчаный

свет осеннего солнца на стенах

негреющий свет над вещами

свет вещей сокровенных

на глазах у меня почернели стихи и ветшает

словорукий тончайший собор

словно спятило зеркало жизни – и только одну отражает

изумрудную крышу

меж зеленью и желтизною

навсегда воскрешая из мертвых

осеннее солнце сплошное –

как развернутый свиток, расправленный слиток

как распластанный и распеленутый Лазарь

покрывает пространство доступное глазу

простирающееся все выше

Октябрь

«мимо окружной тюрьмы…»

мимо окружной тюрьмы

мимо областной больницы

мимо кладбища – и не остановиться! –

дальше, дальше вдоль ограды Рая

по окраинам рабочей тьмы

жить бессмертно умирая!

Октябрь

«нету ничего – а раньше?..»

нету ничего – а раньше?

раньше – лирика над лютней

и в толпе немноголюдной

с обезьянкой-музыкантшей

флейтица – змея прямая

раньше – все, а нынче нынче

безобразно половинчат

ничего не издавая

музыкальный агрегат

в зимнем заспанном пейзаже

за окном вагонной сажи

выгибается назад

женовидный стан виолы –

гимнастический, вполнеба –

как не вовремя, нелепо

врубленная радиола

«в торжествах несоразмерных телу…»

в торжествах несоразмерных телу

человеческому, в экстренном убранстве

центра, сердца – сердце омертвело

кровь застыла словно транспорт

сдавленный толпой перед салютом

но трофейные буклеты из версаля

извергая в небо и бросая

разноцветные граничащие с чудом

отсветы на окна учреждений

словно в колесе перерождений

световая закружилась белка

и застыла кровь – и мелко-мелко

задрожала, выгибаясь, мостовая

сверху – взрывы света, а под спудом

сердце темное стучит изнемогая

«в толпе с работы где-нибудь зимою…»

в толпе с работы где-нибудь зимою

и сам – толпа и сплавленный с толпой

подымешь голову, почувствуешь: под кожей

играет мышцей голубой

алкеево гражданственное море

на северные сумерки похоже

истощено как бы отбывши срок

в голодном лагере Худлита

оно просвечивает меж чугунных строк

и отражает облик Божий

неуследимый но размытый

в толпе – сограждане! товарищи! квириты!

каверны в зеркале кроваво-серебристом!

мы – отблики и близорукий блеск

на окулярах эллиниста

расколотых о камни и окрест

лица разбрызганных!

«скажешь – и светится каждое слово…»

скажешь – и светится каждое слово

словно бы куст на пригорке

стены вермееровой каморки

в картах ветвящихся мира чужого

в картах негаданных недокартинах

в трещинах паутинных

словно бы куст на пригорке ослепшем

рвется из рук, опаляет ресницы

и ни провинции ни столицы –

светится каждое слово и длится

столько же сколько дыхание держим

перед Его путешествием пешим –

не задохнуться б, не остановиться!

«позор юбилейного Блока…»

позор юбилейного Блока

я пережил – я не упал

с очистительной бомбой в обнимку

на пороге свиного потока

у дверей в уготованный зал

я не плюнул газетному снимку

в глаза, потому что сквозь них

оборотные буквы чернели:

ьнзиж читалось как жизнь

и визжал вырываемый стих

в хирургических пальцах всемирной метели

я пытался прогнать – отвяжись! –

этот визг этот вид поросячий поэта

в президиуме торжеств –

но и тенью руки не повел

чтобы все это кончилось полным затмением света

есть единственный все отменяющий жест –

просто перекрестить, а ладонь как чугунная

«и арфа африки с единственной струной…»

и арфа африки с единственной струной

и рваная гармонь россии –

все это музыка, вы музыки просили?

Одной лишь музыки? – услышите с лихвой

но арфа африки где нильская струна

последней лопнула, а звон ее пустынный

дошел до чехова до самой сердцевины

среднероссийского казенного сукна

но кожаной гармоники раздрызг

и до костей – визгливое (промозглей

чем дождь косой, водометанье брызг

в лицо летящих, мимо, рядом, возле)

пронзительное пение насквозь

земного шара – все оборвалось

и после музыки и после жизни после

самих себя, живем поражены

египетским ударом тишины

в саду вишневом вырубленном в камне

в оштукатуренном подкрашенном кой-где

то киноварью, то белками

замешанными на живой воде

Декабрь

Семь стихотворений Льву Рубинштейну

1

Чувствую, говорит, силу в себе непомерную,

а глаза, будто камушки за ресницами,

перекатываются. Наверное,

неба им не хватает, оживленного птицами.

Чувствую, говорит… Но, как мышь сутулая,

черной тенью взгляд его мечется

между совестью и литературою:

та – мещанка, эта – помещица.

2

и спрашивает меня

Лев Рубинштейн:

отчего это мы, евреи,

стали вроде бы как бы дворяне,

хранители чистых традиций,

львы у воды летейской

на берегах лицея

3

горька мне русский иордан

твоя подкаменная речь

под камою где мандельштам

хотел хоть что-нибудь сберечь

не та вода и вкус не тот

и если, черной, зачерпну –

она зачеркивает рот

но и пронзает тишину

слова как пар и воздух сер

и ты находишь, присмирев,

что караульный офицер

сияет,