Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

искусственным и бронзовым Оленем

украшены картинные высоты

где Скульптор, подражатель твари?

сошел под землю так же некрасиво

как пожирал туман на перевале

оленье туловище, тучную поживу

где узнаватель живности железной –

Горняк из криворожья и учитель

из киева? – постойте замолчите!

Они действительно исчезли

Февраль

«со зрением своим недостоверным…»

со зрением своим недостоверным

с одним куском из тысячи возможных

уходишь отовсюду, говоря:

Я видел Я узнал Я стало быть художник –

и перед миром одномерным

душа склоняется твоя

Но знаю вспышки лучшего незнанья:

мы путешествовали как бы и не с нами

дрожали скалы на сетчатке

не мы их видели – невидимая трасса

сквозь нищету словарного запаса

сквозь оговорки через опечатки

в лицо вбегала вышибая прочь

глубокую затылочную ночь

Короткий свет и зрения короче

последняя попытка превозмочь

последнее из одиночеств

Февраль

«Слоновьими складками Книги Животной…»

вместо краски плотяной

исступление ума

графика – моя тюрьма

с расцарапанной стеной

Слоновьими складками Книги Животной

морщинами плавными – их шевеленьем

гонимый и движимый бесповоротно

о путник земли с неземным населеньем

ты чувствуешь ли опущенья и взлеты?

и среди островков красноствольной щетины

мелькает ли солнце желток лошадиный?

вниманье и дрожь и дрожание света

я чувствую кожей – и я беззащитен

и всадник преследует неуследимый

скользящую почву воздушные нити

ты всадник? Я только водитель машины

ты – всадник из Дюрерова офорта!

да что я на мертвой настоен природе

на превращеньи в пейзаж натюрморта

пейзажа – в портрет освященный любовью?

но – платье! но – складки, они достоверней

лица и руки треугольной

руки под затылком горы в изголовьи

мне ближе всего отдаленные склоны

и два огонька на шоссе неподвижном

Таврический сад зимой

Отчаянье честней. Тесней чего?

Отчаянье честнее, говорю,

чем зрительное волшебство

и луг во слуховом раю.

Два голоса? но здесь не диалог

ты слышишь, милая, – передо мною луг

открытый снегу легкому у ног

сквозному инею у разветвленных рук.

Когда умолк древесный человек –

он видимым молчанием молчит:

как празднично потрескивает снег

как россыпью крупитчатой блестит

перед пустым Таврическим дворцом!

и одинокой мысли темнота

меня прижмет негреющим лицом

к мохнатой наледи стекольного листа

Тогда отчаянье и комнаты твоей

почти что ученический пенал

обнимутся – но глуше и тесней,

чем все, что я когда-то обнимал.

Земная школа сделавшая нас

беспомощными слушать и смотреть

стоит в ушах или нейдет из глаз –

не говорить бы мне, но умереть

для разговора о земной любви!

Эротика, русалочья на треть

на две оставшихся – во снеге и крови,

как рыболовная опутывает сеть

оранжерею воли речевой –

Дворец Таврический и выставку цветов

и видит Бог, люблю тебя – но твой

стеклянен взгляд и холоден отлов

Одно отчаянье и сталкивает здесь

в одной и той же комнате, и ты

вдруг оживляешься, ты вся. Ты вся! Ты – весь!

зимой расцветшие цветы.

«с каждым августом смерти увечья ареста…»

с каждым августом смерти увечья ареста

праздник Преображенья все громче все ближе

и пожарное солнце в лесу духового оркестра

языками шершавыми лижет

все больнее и все оголенней

наши губы и руки

с каждым августом чехии пленной и польши наклонной

ты все выше в одном возрастающем звуке

если жизнь это стебель звучащий насыщенный светом –

созерцание смерти подобно цветку с лепестками

отягченными каплями в августе в Царстве Господнем!

«на широкое на круглое гулянье…»

на широкое на круглое гулянье

праздник бедных

оживает бог музы́ки для закланья

нищего созвучья собеседник

навсегда готовый к искаженью

репродуктором народным

дух мелодии плывет в изнеможеньи

перед слушаньем голодным

перед платьицем раскрашенным фанерным

за дощатою спиною

на цементную лужайку, на земное

веселение с трудом неимоверным

опускается перо из оперенья

ангельского – в пятнах опаленья

«из бездны Господи из немоты…»

из бездны Господи из немоты

воззвах! из рукописной ямы

из шороха и перестука

из давности двадцатилетней

летят подслеповатые листы

и открывается ночная панорама

скрывающая скудость и разруху

и ты уже история но ты

еще в дороге. станция. вслепую

ведя по столику невидимую руку

наткнешься на стакан ощупаешь пустую

бутылку из-под красного вина

услышишь дождь хлестнувший по стеклу

и дальше – в жаждущую мглу

со времени Радищева одна

дорога на пути из Ленинграда

в Первопрестольную – сопровожденье сна

стекольным дребезгом, резиновым растягом

воспоминаньем требующим платы

за каждую любимую черту

восставшую из бездны волосатой

на громыхающем мосту

над развороченным оврагом

Семь реплик

1

– ночь на часах Лобачевского млечных

в духе взмывающего геометризма

преобразованные города

распухают затекая под линзу

с отсыревших крыльев заплечных

каплет на пол светящаяся вода

– в каждой лужице по звезде!

шпалы синего света

– где могила Хлебникова? нигде

– где Малевич бинтующий пустоту?

– где-то наверное где-то

2

в окнах небо живет