Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1918—1945). Том первый - Иржи Маген

доброе сердце. Да, теперь он видит, но едва ли может понять, как у нас тут все засияло, когда мы поняли, каким он был отцом. (Утирает слезы.) В самые дурные времена он знал, что нужно сделать, чтобы снова было хорошо. Чтобы Герминке было хорошо… Я что! Мне-то уж все равно! Но Герминке!..

К о р ч а к. Верно, верно, ко всем чертям! Мне об этом можете не рассказывать.

Г а л д а ч к а. И потому пусть Герминка все устраивает сама. Ведь это было для нее — и завет ей и такое великое покаяние, — это должно принести ей счастье. Сохрани меня господь вмешиваться и расстроить Герминкино счастье. Знаете, у меня здесь, на сердце, так хорошо, что он все искупил, и мы не должны больше унижаться, и обе — и я и Герминка — можем поминать его добром. Господь за это наверняка ему все простил.

К о р ч а к. Так. Но теперь нам снова пора за работу. Нечего тут зря тянуть. Вот заказчики — вот веревка. Спрос велик. Нужно хорошенько выбрать, назначить цену, разделить веревку… и… О!..

Входит  Г е р м и н а, в пальто и скромной шляпке.

Г е р м и н а. Добрый день!

К о р ч а к. Наконец!.. Наконец-то вы пришли. Где вы так долго пропадаете? Сейчас этак дело не пойдет, ко всем чертям, вы должны заниматься торговлей, пока люди прямо рвутся. Чтоб не раздумали или чтоб кто-нибудь в ваше отсутствие не отнял все у старухи матери, этой наивной души.

Г е р м и н а (раздевается). Да что вы боитесь… Нужно же мне было сходить на работу… отпроситься.

Г а л д а ч к а. Ну и как? Что сказал хозяин?

Г е р м и н а (со смехом). Представь, ему тоже нужен кусок.

Г а л д а ч к а. Чего?

К о р ч а к. Веревки!.. (Поспешно.) Ну и как? Вы его записали… Задаром — ничего! Предупреждаю! Прин-ци-пи-аль-но! Никому — ничего! А то обид не оберешься. Каждому захочется… Вот посмотрите… (Достает списки.) А теперь садитесь и пишите: Алоизия Копистова…

Г е р м и н а (садится к столу). Обождите… сначала подсчитаю, что у меня уже есть…

Г а л д а ч к а. Только хозяина не забудь. Советую тебе — не забудь… Он сам попросил у тебя кусок?

Г е р м и н а. Да. И еще добавил: только не задаром. (Живо, обоим.) А знаете, что он еще сказал? Я с ним поделилась, как мы расцениваем поступок отца и какой большой спрос на счастье от удавленника…

К о р ч а к. Счастье от удавленника — это хорошо, я тоже буду так говорить…

Г а л д а ч к а. Обождите… (Гермине.) Ну, а он что?

Г е р м и н а. Вы, говорит, должны этим воспользоваться. И совершенно по собственной инициативе — вы должны этим воспользоваться. Это исключительная конъюнктура…

К о р ч а к. Ишь ты, ишь ты — конъюнктура. Видали?

Г е р м и н а. А он в таких вещах разбирается!.. Но это не все. Ой, говорю, пан хозяин, можно бы и воспользоваться, да хватит ли нам вообще веревки. Ведь у нее два конца, и мы даже не можем поделить ее на всех, кто предлагает тысячи крон.

К о р ч а к. Браво! Это вы очень хорошо сказали. Вот тут (указывает в свои списки), к примеру, двенадцать новых заказчиков, а это, почитай, еще только начало… и…

Г е р м и н а (перебивая его). …и что вы скажете? Он задумался, улыбнулся и хлопнул себя по лбу: «Но, черт подери, — говорит, — понимаете: по собственной инициативе — ведь это великолепно! Вы можете продать несколько веревок».

Галдачка и Корчак с минуту непонимающе смотрят на нее.

Ну, понимаете?.. Найти еще какую-нибудь веревку, как он считает… разделить и продать ее, будто это та самая…

К о р ч а к (взрывается). А, проклятье!.. (Хлопает себя по лбу.) Только и остается, что хлопнуть себя по лбу!.. Проклятье! Вот это идея, ко всем чертям!

Г а л д а ч к а (озадачена). Как так?!. Что… что… (растерянно) но это было бы жульничество!.. Грех это! Папа этого не хотел! Да как он посмел! Как ему только в голову могло прийти осквернить память отца… (Искренне возмущена.) Герминка, ведь ты этого не сделаешь? Это же никуда не годится!

К о р ч а к. Ко всем чертям! Почему — не годится? Что тут плохого? Разве отец не пожертвовал жизнью ради будущего своей дочери? Не хотел обратить свою смерть в наследство для дочери? И чтобы наследство было как можно больше?.. Ну, так вот, ко всем чертям! Если б он мог, он повесился бы на двух веревках. А будь у него под рукой веревка вдвое длиннее, он наверняка взял бы ее, тем самым вдвое увеличив наследство. Все дело в том, какова была его воля, а воля его — вот она, и это дает нам право на все. Не две, а три веревки можно взять, и на всех на них бедняга Галдак повесился! Раз у нас есть заказчики, которые обеспечат Герминке приданое согласно воле удавленника. Проклятье, великолепная идея, она может возникнуть только у такого человека, как твой хозяин, Герминка. (Потирает руки.) Это, Герминка, сам дух отца подал твоему хозяину, черт бы его подрал, такой знак.

Г а л д а ч к а (опускается на стул). Господи, что вы такое мелете, пан Корчак, просто страх берет.

К о р ч а к. Потому что вы старуха, у которой в голове одни ужасы… Но мой приятель Галдак знал, что делает, и мы должны быть послушны его воле.

Г а л д а ч к а. Нет, нет!.. Я никогда вам не поверю и никогда не соглашусь с подобным мошенничеством.

К о р ч а к. Вот тут двенадцать новых, хороших, повторяю — хороших заказчиков: Алоизия Копистова, вдова управляющего… управляющего… это… какого-то управляющего… Ружова улица, восемь, сорок лет, имеет денежки, хотела бы выйти замуж. Чиновник Жабигоудек, не женат, старый холостяк, имеет желчные камни и играет в лотерею, но еще ни разу не выигрывал и от этого вечно брюзжит… Каролина Якшова… ну, нет, эту лучше сразу вычеркнем…

Г е р м и н а. Дайте сюда, я перепишу… (Переписывает.)

Г а л д а ч к а. Нет, нет! Я до сих пор не могу прийти в себя — неужто вы могли бы так поступить? (Волоча ноги, подходит к столу.)

К о р ч а к (заглядывает в записи Гермины). Вот к этой, Лауренцовой, меня послал угольщик. Но туда нужно было пойти, когда мужа нет дома. Она мне тут же стала совать в руку две сотни, чтобы быть уверенной. Но…

Г е р м и н а. …вы их не взяли, не так ли?

К о р ч а к. Как вы могли подумать, барышня?! Я сказал: «Ко всем чертям, сударыня, я похлопочу, чтобы вас включили в список, но никакого аванса взять не могу».

Г а л д а ч к а (гладит Гермину по голове). Ты этого не сделаешь, Герминка. Как я после смогу смотреть людям в глаза! И опять, как прежде, было бы тяжело, все было бы погублено, и так ужасно, если бы я не смогла смотреть людям в глаза. Если б ты знала, как все это угнетало меня, и если б слышала, как недавно я от этого освободилась, от всего сердца гордо высказавшись