Михаил Горбачев: «Главное — нАчать» - Леонид Васильевич Никитинский

эксперт по национальным отношениям и этнополитике Эмиль Паин, которого я попросил предварительно почесть эту главу и после чьих замечаний мне пришлось существенно изменить ее тональность. Он очень точно указал на сохранившийся и у меня самого еще из того диспозитива «этнический дальтонизм»: не то чтобы мы, большинство городской интеллигенции тех лет, были подвержены каким-то национальным предрассудкам, скорее наоборот: мы проходили мимо национальных отличий. Между тем это наше «великодушие», вероятно, обижало тех, кто понимал, что они «меньшинство», а часто и страдал, как советские евреи или выходцы с Кавказа, от бытового национализма или системных притеснений. Обиды накапливались, в какой-то момент выплеснувшись в понятное: «Мы есть, и мы другие».

Но это касалось российских городов, а в тех регионах, где «меньшинства» составляли на самом деле большинство или значительную часть населения (как, например, в Казахстане), ситуация была куда более взрывоопасной. Данелия не снял бы никакой «Мимино», если бы сценаристу Резо Габриадзе на место грузина пришло бы в голову поместить азербайджанца — конфликт, в эпицентре которого окажется Нагорный Карабах, тлел, не затухая, к тому времени более 70 лет. В других республиках СССР пороху добавляли выселенные по приказу Сталина и не получившие возможности вернуться народы: крымские татары, поволжские немцы, турки-месхетинцы. Пока молчала, насупившись, Прибалтика, где, как и на Западной Украине, партизанская война не прекращалась до начала 50-х, но три основных этноса, исторически населявшие прибалтийские республики, никогда не были согласны с ролью «младших братьев».

Горбачев был, несомненно, стихийным интернационалистом: в его окружении были люди разных национальностей, к которым он относился с одинаковым уважением (или неуважением), нисколько об этом не задумываясь. Национализм вообще мало касался высшего уровня властных и интеллектуальных элит, на низовом уровне он воспринимался как данность, а вот на среднем — условных вторых секретарей и части интеллигенции — накапливался ресентимент. Но это редко проговаривалось вслух за пределами замкнутых групп, и не только у Горбачева, но и у большинства советских людей тут было слепое пятно.

Ленинские взгляды на национальный вопрос были обусловлены конъюнктурными соображениями захвата и удержания власти, Сталин проявления национализма внутри СССР жестоко подавлял, хотя сам депортировал целые народы и произвольно кроил границы. Мины были заложены, но их часовой механизм сработал лишь спустя десятилетия, когда хватка насилия ослабла, а право наций на самоопределение, закрепленное в советских конституциях до этого момента чисто декларативно, сыграло роль детонатора.

У советской гуманитарной науки, пытавшейся объяснить все с классовой точки зрения, не было даже инструментов для прогнозирования скорого взрыва межнациональных конфликтов, а до конца 80-х в СССР не было и особого спроса на решение такой проблемы. Можно ли было предвидеть и как-то если не предотвратить этот взрыв, то придать ему более цивилизованные формы? Вероятно, да, но для этого нужна была другая социология, долгое время находившаяся в СССР если не под запретом, то под большим подозрением, а кроме того, нужно было еще и такое Политбюро, которое хотело бы слушать не только увенчанных лаврами академиков.

Диссидентский и номенклатурный национализм

СССР представлял собой очень сложную и во многом исторически случайную «сборку», и разные ее элементы существовали в разных временах: литовский Каунас представлял собой совсем иной хронотоп, нежели каракалпакский Нукус. Взгляд на национальный вопрос тоже имеет множество градаций: от нормального ощущения собственной культурной идентичности и доброжелательного любопытства по отношению к чужой до убежденности в неравноценности людей разной крови, что уже и есть нацизм.

Эмиль Паин, глубоко исследовавший этот вопрос, определяет национализм как концепцию совмещения национального и политического, что находит выражение в идее национального суверенитета. С такой точки зрения бытовые национальные предрассудки не заслуживали называться национализмом, и Паин свидетельствует, что в СССР до 60–70-х годов его как такового не было. Затем он появился в форме «диссидентского национализма», но, хотя таких диссидентов в Прибалтике и на Западной Украине было немало, их голос широким массам соответствующих этносов был слышен еще слабо.

В одной из самых страшных позднесоветских тюрем — отдельном бараке особого режима на территории колонии «Пермь-36» — содержались украинские, эстонские и другие националисты, которые признавались особо опасными рецидивистами уже по второй ходке; для этого, выйдя первый раз на свободу, им достаточно было просто повторить свои «националистические» высказывания. До 2011 года на территории «Перми-36» существовал созданный энтузиастами «Мемориала» (признан иностранным агентом и ликвидирован) музей, где проводился ежегодный фестиваль «Пилорама». Я беседовал там с одним из бывших узников особого барака — эстонским профессором-орнитологом. Это был рафинированный интеллигент, вслепую определивший географию места, куда его привезли, по пению птиц. Ему и в голову не пришло бы ставить свою эстонскую идентичность выше любой другой, во всяком случае публично. Эти националисты говорили только об отделении своих республик от СССР. Так в 60–70-е годы в основном в Прибалтике и западных областях Украины сформировались течения национального сепаратизма.

На следующем этапе, в 70–80-е годы, Паин отмечает появление «номенклатурного национализма», который сначала имел скорее спекулятивный характер, позволяя республикам вести торг с центром, отчасти противопоставляя себя ему. При принятии союзными республиками своих конституций после появления Конституции СССР 1977 года, что было в целом скорее формальностью, совсем не формально встал вопрос о государственном языке. В апреле 1978 года в Тбилиси прошла невиданная в СССР 100-тысячная демонстрация против лишения грузинского языка статуса государственного, и Москве пришлось уступить, а вскоре аналогичные нормы о государственных языках были закреплены и в конституциях других закавказских республик (притом что власти и население Прибалтики на такие протесты тогда еще не решились).

Паин находит истоки номенклатурного национализма в решениях пленума ЦК КПСС 1964 года, когда, желая заручиться поддержкой региональных секретарей при свержении Хрущева, организаторы предложили отменить в уставе КПСС правило о ротации партийных кадров. В результате многие первые секретари компартий республик занимали свои посты практически пожизненно: к началу перестройки Динмухамед Кунаев правил в Казахстане 22 года, в Узбекистане Шараф Рашидов 24 года, то же и в Киргизии, немногим меньше в Таджикистане и Молдавии. В республиках сложились за эти долгие годы иерархичные клиентелы, часто сросшиеся с теневой экономикой и глубоко пронизанные коррупционными связями.

В обмен на то, что Брежнев закрывал на это глаза, республиканские секретари придушивали и держали под контролем стихийные националистические силы, но в случае чего могли в любой момент ослабить эту хватку. В этом смысле показательны события в Казахстане, случившиеся, когда Горбачев в 1986 году решил заменить первого секретаря ЦК Кунаева Геннадием Колбиным, переведенным из Ульяновского обкома КПСС. Претензии к Кунаеву были обоснованы и