Агнес - Хавьер Пенья

все провернули — их маневр наверняка был хорошо отработан и применялся по нескольку раз на дню. Девочка и мальчишка помладше отрезали Нате путь к бегству: окружили ее таким образом, что человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, и девушка с подведенными сурьмой глазами видеть ее не могли. Мальчишка в заляпанной рубахе одним резким движением схватил кошелек, одновременно оттолкнув Нату, чтобы не мешала. Раз — и девочка на земле; она и расплакаться не успела, как трое воришек уже бросились к ближайшей к ним стене сада Мажорель. И в мгновение ока скрылись, разбежавшись по уходящим на север переулкам. По словам Форета, его до самой глубины души поразила такая способность убегать от проблем.

— ’awqafa alliss! — закричала девушка-гид по-арабски. — Au voleur![17] — добавила она по-французски.

Человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, поднял с земли безутешно рыдавшую Нату. В тот день она была в шортах и, упав, расцарапала ногу — на ней выступили капельки крови.

— ’awqafa alliss! — верещала девушка-гид, хотя прохожих, похоже, ее крик о помощи нисколько не заинтересовал.

Человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, мягко взял юную марокканку за руку, ощутив под тканью кафтана ее кожу.

— Оставьте, — сказал он ей, — ничего суперважного они не украли. Кошелек с банкнотой в сто дирхамов — вчера дочке дал. Давайте лучше думать, что на эти деньга они втроем смогут кормиться целую неделю.

Засмущавшись, девушка высвободила руку:

— О нет! Вовсе нет, нельзя жить на ворованное. Пусть работают.

— Бога ради, это же дети! — сказал он, отбросив заговорщицкий тон.

— Вот как? А кто, по-вашему, вышивал кошелек вашей дочки? Тоже дети! Говорят, они учатся ремеслу на каникулах и при этом едва не теряют зрение. И знаете что? Денег они зарабатывают куда меньше, чем эти воришки. Нет, они должны получить по заслугам!

— Если этих троих накажут, тех, других, от работы не освободят. Дети не виноваты.

— Разумеется, не виноваты, — отреагировала гид, округляя подведенные сурьмой глаза. — В Марокко, между прочим, беременность вне брака под запретом. Знаете, что это значит? Что каждый день на улице оказываются двадцать пять новорожденных.

Пока взрослые разговаривают, Ната не произносит ни слова. Только потирает расцарапанную коленку и икает, изо всех сил стараясь сдержать слезы.

Идти обратно пешком она отказалась: хотела поехать на такси, чтобы побыстрее увидеть Ваниль-ку, и он подчинился капризу. И вот они покидают квартал Гелиз и возвращаются в Медину в желтой кофеварке без заднего стекла. Из сидений торчат пружины, дверца не закрывается, там и тут виднеются заплатки из скотча.

Расплачиваясь с таксистом, он говорит Нате:

— Вот это — грабеж, а не то, что сделали те дети.

Однако Нату его слова не порадовали. Она расплакалась и больше не могла остановиться. Входя в риад, девочка горько рыдала. Расцарапанная нога саднила. Поль высунул из своей комнаты черепашью голову, скорчил гримасу.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего, Ната просто упала.

— Ната, ты как, в порядке? — Поль обращался к девочке так, будто рядом с ней никого не было.

По словам Форета, ему пришлось взять себя в руки. Ната не ответила, не сказала ни слова.

— С тобой все в порядке? — вновь спросил француз. — Хочешь к Ванильке?

Девочка ничего не ответила, только обняла отца за ногу.

Не проронив больше ни слова, Поль скрылся за дверью своей комнаты на нижнем этаже. Отец с дочкой медленно поднялись на террасу. По словам Форета, ему даже пришло в голову: вовсе не исключено, что Поль в данный момент звонит в полицию, собираясь обвинить его в жестоком обращении с ребенком; мелькнула мысль: до чего иронично будет попасть в марокканскую тюрьму из-за дурацкого берберского кошелька, пары подведенных сурьмой глаз, разногласий с черепашьим папашей и парочки ругательств, вырвавшихся у него на террасе, — отменное завершение безумного путешествия, которое он осуществляет всю свою жизнь.

Они поискали Ванильку, но не нашли. Ната с размаху плюхнулась в плетеное кресло, задев свою ссадину, и снова расплакалась.

— Ната, — сказал он, — мне бы не хотелось, чтоб ты еще хоть минуту горевала из-за этой ерунды. Завтра мы с тобой пойдем на базар и купим два таких же кошелька и еще два — других цветов. И положим по сто дирхамов в каждый, ты сможешь купить себе, что захочешь, согласна? Нельзя же так убиваться из-за вещей.

— Тебе не понять, — сказала она сердито, пристально глядя ему в лицо.

Впервые он увидел в этих глазах ее мать. С ним говорила взрослая женщина в теле шестилетней девочки.

— Чего?

— Ты никогда ничего не понимаешь.

Он увидел Азию, бесстрастную девушку. Может, это и правда — он не понимает. И никогда ничего не понимал.

— Ты о чем?

— Да плевать мне на кошелек, я его ненавижу.

— Так что же тогда?

— Просто я знаю, что ты покинешь меня и со мной будет то же, что с теми детьми. — Договорить она не успела, голос дрогнул. Девочка положила голову на грудь отцу точно в ямку, о существовании которой он никогда даже и не подозревал, словно вместо грудины у него была впадинка точно по форме Натиной головы.

— Но я никогда тебя не покину, глупышка.

— Не называй меня глупышкой.

— Я же сказал «пышка», глупышка.

Но она ему не поверила.

Той ночью, когда Ната уснула на раскладушке в трех-четырех метрах от них, Анн-Мари спросила его, что происходит с дочкой. Она заметила, что та изменилась. По словам Форета, его очень удивило, что жена задала ему такой вопрос. Как будто была посторонней, вроде тетушки, внезапно вспомнившей о племяннице: ты только погляди на нее, как же она выросла, как изменилась! Как будто тот факт, что она занимается куплей-продажей тканей, сотканных на ветхих фабриках марокканскими детишками, избавляет ее от беспокойства за собственную дочку. Как будто она отреклась от всех детей на свете.

— Да ничего с ней не происходит. Просто маленькие уличные воришки стащили у нее кошелек, который я подарил, ну она и испугалась.

— Ты уверен, что только это?

— Уверен, — солгал он.

— А я уж думала, ты рассказал ей очередную жуткую сказку. — С этими словами она ослепила его улыбкой, сверкнув крупными, выступающими вперед зубами.

— Сегодня она не захотела никаких сказок.

— А если бы захотела, что бы ты ей рассказал? «Любовника леди Чаттерлей»? — С этими словами Анн-Мари прижалась к человеку, которому предстояло стать Луисом Форетом; он почувствовал прикосновение ее груди к своей, как раз в том месте, куда не так давно прижималась голова Наты; лифчика на Анн-Мари не было, соски