Агнес - Хавьер Пенья

По словам Форета, его донельзя раздражала такая покровительственная, сверху вниз, поза Поля: он и сам знал, что говорить подобное шестилетней девочке не стоило, и вовсе не нуждался в том, чтобы кто-то его отчитывал. То, что Поль пек для них блины и выжимал сок, не давало ему никакого права совать нос в их жизнь.

— Легко вам говорить, у вас-то детей нет, — сказал он, прищелкнув пальцами.

— Да, верно, но вы не знаете почему. Как по мне, так вы суете нос не в свое дело, — ответил Поль.

Подумать только, выходит, это он сует нос не в свое дело!

— Что ж, если она вам так мила — дарю, прямо сейчас. Меняю на верблюда, мать вашу.

На этот раз Ната даже не зажала рот рукой, когда он сказал «мать вашу». Она глядела на него, как на пьянчужку, который ворвался в бар поскандалить.

— Повторяю, не говорите так. Не здесь.

Их взгляды схлестнулись. Поль был лысым, его голова напоминала черепашью. Человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, сказал Нате, что Поль, судя по всему, папочка Ван ильки: ты только взгляни на его голову! Ната долго смеялась. Полю уже почти стукнуло пятьдесят, но он был сильным мужчиной. Расхаживал в плавках и шлепанцах, насвистывая французские песенки и то и дело крича «о-ля-ля!». У Наты здорово получалось его передразнивать — имитатором она была просто великолепным. По словам Форета, в тот момент ему пришло в голову: если чертов французишка ударит его на глазах у дочки, этот эпизод станет самым унизительным в его жизни.

Человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, насупясь, встал из-за стола и ушел в дальний конец террасы. Он стоял и глядел на город, на хаос спутниковых антенн, на рой построек цвета охры. Без умолку кричали мальчишки, порой они кричали всю ночь напролет, кричали звонко, гораздо звонче, чем муэдзин, что созывает к молитве правоверных: «Аллаху Акбар! Аллаху Акбар!» То и дело раздавался рев разбитых мотоциклов. Тощая псина с трудом волочила задние лапы. Этот город вызывал в нем ненависть не меньшую, чем собственная жизнь. По его словам, он ненавидел витавшие в нем запахи шафрана, мятного чая и слоеных пирожных, над которыми кружились осы.

Теперь Ната громко смеялась. Поль посадил на стол Ванильку и принялся по очереди поднимать ей передние лапы.

— Ты, наверное, думала, что это черепаха, но это собачка.

— О-ля-ля! — воскликнула Ната.

По дороге в сад Мажорель настроение ее улучшилось. Жизнь вообще становилась намного проще, когда Ната была в настроении.

Да и ходоком она была отличным: гулять с ней можно было часами, она никогда не жаловалась. И была очень умной: сколько бы ее мать ни утверждала обратное, да хоть тысячу раз, эта девочка все же была особенной.

В лабиринте Медины, старого города Марракеша, Ната находила дорогу куда лучше него.

— Сюда, — говорила девочка, — тут можно пройти на большую площадь.

— На Джамаа-эль-Фна, — поправлял ее он.

— Очень трудное название.

— Постарайся запомнить.

— А если сюда, — продолжала она, не обращая на него никакого внимания, — то попадешь на маленькую площадь.

— Площадь специй.

— Площадь корзин и деревянных верблюдов.

— Специй.

— А что такое «специи»?

— Пахучие травы.

— Как цветная капуста?

Он засмеялся:

— Нет, глупышка, такие, что хорошо пахнут.

— Не называй меня глупышкой.

В саду Мажорель они наняли гида. Девочка была очарована кактусами, пальмами и разноцветной керамикой.

— Как бы хорошо здесь было Ванильке! — воскликнула она.

— А ты думаешь, что Ванильке хорошо?

— Когда?

— Вообще.

— Да.

— Правда? Она кажется тебе счастливой?

— А тебе что, лучше, чем Ванильке?

Слова Наты нередко заставляли его умолкнуть.

У него зачастую не находилось ответов на ее вопросы. По словам Форета, в таких случаях он старался ее отвлечь, переключить внимание девочки на что-то другое. Он считал, что, если без конца забивать ей голову информацией, у нее не будет времени грустить и плакать, так что он повел ее в галерею, где выставлялись коллажи, которые Ив Сен-Лоран дарил на Рождество своим друзьям.

— А кто он, этот сеньор? — спросила Ната.

— Человек, который делал одежду. Он жил здесь с парнем.

— Жил с парнем?

— Ну да.

— Как Губка Боб?

Человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, расхохотался.

— Ну, Губка Боб живет с улиткой, не думаю, что это то же самое, — сказал он.

— А этот сеньор делал одежду, как мама?

— Именно, солнышко, как мама, — ответил он, погладив дочку по головке.

На выходе Ната принялась играть с кошельком, который он купил ей накануне на базаре: маленьким прямоугольником, составленным из фиолетовых ромбиков. Бородатый торговец булькающим голосом нахваливал товар: кошелек, дескать, расшивали самые настоящие берберы. «А ты здоров торговаться, — заявил он человеку, которому предстояло стать Луисом Форетом, — сам-то не бербер, часом?» Нала смеялась долго и от души. По дороге домой она хрипловатым голосом передразнивала торговца: «Да ты меня обманываешь, дружище, тебя зовут Мохамедом, а твою прелестную дочку — Фатимой». Имитатором она была великолепным.

Человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, заявил продавцу, что хорошо понимает, что переплачивает за кошелек втройне, но ему это не важно, он всего лишь хочет, чтобы тот знал, что он в курсе. Бородач изобразил обиду: «О, дружище, это не есть правда, дружище! Скинь я тебе цену — останусь в убытке, а у меня ведь тоже есть семья, есть дочки, вот как твоя Фатима, а найдешь кошелек дешевле, верну тебе твои дирхамы, дружище». На следующем прилавке был точно такой же кошелек, но в половину запрошенной цены. Когда он сказал об этом торговцу, бородач еще пуще обиделся: «Ну нет, дружище! Это ж совсем другая вещь, и рядом не лежала, та — дерьмо, а это — берберская, прослужит твоей Фатиме всю жизнь».

Кошелек не прослужил девочке всю жизнь, он не прослужила и дня, однако берберские вышивальщицы были в этом не виноваты.

По словам Форета, он отвлекся, прощаясь с гидом, девушкой с кожей цвета арахиса и с подведенными сурьмой глазами, облаченной в фиолетовый марокканский кафтан ровно того же цвета, что и берберский кошелек. Отвлекся настолько, что не заметил, как два мальчика и девочка подбираются к Нате.

У детей были очень короткие волосы и чрезвычайно крупные зубы, настолько крупные, что не помещались во рту; этим, по его словам, детки больше походили на мать Налы, чем на Нату. Старшему из этой троицы едва ли исполнилось десять, одет он был в слишком большую рубаху, всю в черных пятнах. Дети очень ловко