Агнес - Хавьер Пенья

И то сказать: пью я теперь куда больше, чем обычно. Боюсь, что это не добавляет мне строгости во взятой на себя роли биографа, и я кожей чувствую, что текст, который я пишу, все меньше напоминает читанные когда-то биографии, хотя их было бы корректнее назвать не биографиями, а житиями. Но если я хоть что-то во всем этом понимаю, так это то, что уж кто-кто, а Форет уж точно не святой, хоть я и признаю, что мне, вероятно, не следовало позволять ему, его мнениям и оценкам, так влиять на меня.

Итак, пью я куда больше обычного, и это сказывается на нервах. И вовсе не из-за концентрации алкоголя в крови, не в связи со способностью моей печени перерабатывать этанол в ацетальдегид и не еще по какой-то подобной причине. Это просто изматывает меня, ведь ровно в тот вечер, когда я откупорила последнюю бутылку восемнадцатилетнего «Гпенфидика», в мою квартиру позвонили, прямо в дверной звонок. Я открыла, на коврике перед дверью стоял посыльный, но только уже от другой компании, не той, что в прошлый раз. И держал другую посылку — не на весу, а подпирая правой коленкой, причем не без труда. Так что я с первого взгляда поняла, что этот ящик сильно больше, чем прошлый.

Посылка без указания отправителя, опять не на мое имя, но и не на то имя, что в прошлый раз, хотя, должна признаться, имени прежнего получателя я все равно не помню. Но этого — помню, потому что я записала имя, и оно, надо сказать, было необычное, иностранное — М. Фремье. Не то чтобы я его сейчас по памяти выдала, нет, я его записала на стикере, который сейчас лежит на красном журнальном столике в гостиной.

М. Фремье.

Звучит как имя какого-нибудь сомелье.

Была у меня мысль сказать посыльному, что это ошибка, что нет здесь никакого М. Фремье, пусть забирает посылку. Но только вот какой мне от этого прок? Раз уж я оставила себе первую, будет чистейшим абсурдом отвергать вторую.

Содержимое ящика — шестнадцать бутылок того же выдержанного в течение восемнадцати лет в дубовых бочках <Гленфидика», запасы которого в моем доме должны были вот-вот истощиться.

Охрененное совпадение. Я чуть с ума не сошла за те несколько минут, пока искала в квартире камеру, с помощью которой за мной наблюдают. А потом, выбившись из сил после безрезультатных поисков — потому что, помимо прочего, искать скрытую видеокамеру, микрокамеру, искать что-то малюсенькое в таком беспорядочном и забитом всяческим дерьмом доме, как мой, затея безумная, — я взялась рассуждать логически.

Единственное логичное объяснение, которое пришло мне в голову: кто-то спутал адрес моего дома с баром, ликеро-водочным заводом или рестораном. Живу я на первом этаже, и это придает моей гипотезе кое-какой смысл. Смысла не было бы ни капли, если бы бутылки прислали, к примеру, на восьмой этаж в квартиру «Д» — этаж и квартиру я назвала первые попавшиеся, ткнув пальцем в небо. Может, М. Фремье — партнер прежнего адресата по гостиничному бизнесу. Это не самое удачное предположение, даже несколько сумасбродное, но еще большее сумасбродство — думать, что кто-то установил камеру у меня дома исключительно для того, чтобы наблюдать, как я пью виски, и обеспечивать меня запасами алкоголя каждый раз, когда они подходят к концу.

Если взглянуть на ситуацию именно под таким углом, все не так уж плохо. Однако, когда до господина Фремье и его партнера дойдет, что пропало двадцать восемь бутылок виски по цене семьдесят евро за штуку, и они заявятся ко мне с требованием все вернуть, возникнет проблема. И вот тогда, ровно в тот день, когда эти господа появятся у меня перед дверью, когда они будут стоять на моем коврике, я скажу, что открывала ящики, не обращая внимания на имя получателя, и предложу им забрать непочатые бутылки, ежели к тому времени останется хоть одна такая.

Однако оплачивать выпитые я не собираюсь, ведь это не моя ошибка, так что и обвинить меня в этом никак нельзя. Я не отдам деньги, даже если к тому моменту биография Луиса Форета будет уже написана и издатель — надеюсь, он все-таки одержит слово, — выплатит мне зарплату за два года, как обещал.

Я могу сказать, что в биографии уже пересекла экватор, но по-прежнему тычусь в пустоту, как слепой котенок. За исключением человека, которому предстояло стать Луисом Форетом, другие персонажи, а это женщины, исключительно женщины, приходят и уходят, и дыр во всей этой истории больше, чем в ажурных чулках.

Метафора по случаю — я-то знаю, что могла бы подобрать и получше, — но сейчас у меня перед глазами, в куче одежды на стуле лежит один такой чулок — из той пары, которую я надеваю на занятия танго. Потому что я хожу на танго, причем, что самое любопытное, танго я ненавижу, терпеть его не могу. Ненавижу музыку, движения, мачизм и печаль, неразрывно с ним связанные. Танго напоминает мне Луиса Форета: печального мачиста, извивающегося в невообразимых па. Но как каждый божий день, я, не отходя от компьютера, пишу его биографию, точно так же я не пропускаю ни одного занятия танго, потому что это помогает выплеснуть адреналин, к тому же, должна сказать, как танцовщица я продвинулась совсем неплохо.

Теперь, когда работы у меня нет, танго — единственное доступное средство социализации. К несчастью — или же к счастью, — друзей у меня не то чтобы очень много. А на занятиях танго все совсем наоборот, там я вроде как в центре внимания. У меня так с самого детства — при том, что вообще-то я интроверт, стоит оказаться в обществе, как меня тут же все принимают и даже приподнимают, то есть ценят. Например, в журнале. Там у меня установились теплые отношения со всеми коллегами, мы вместе ходили опрокинуть по кружечке пива после работы. Моя проблема в том, что я не могу перетащить эти отношения на свою территорию. Вот что я имею в виду: как только я выхожу из редакции, как только покидаю знакомую территорию, как только тема разговора перестает вращаться вокруг журнала, раз — и они мне уже не друзья. Дружба существует исключительно в одном конкретном сценарии, в пределах строго определенных разговоров. У меня не получается совершить переход из сферы коллективного в сферу личного.

Личное — это