Агнес - Хавьер Пенья

Через какое-то время на Пьяцца-делле-Эрбе, на открытой в феврале террасе, где ноги им согревает маленькая каталитическая печка, Кэти заговорщицки сообщает о том, что позволила чернокожему войти в туалет и даже ему улыбнулась. Она ощущает себя космополиткой. На щеках у нее играют ямочки, те самые ямочки, которые, по словам человека, которому предстоит стать Луисом Форетом, всегда казались ему очаровательными.

— Ты хоть понимаешь, что сказанное тобой сейчас — чуть ли не самое расистское высказывание из всех, что я слышал? — вопрошает он. — Ты позволила войти чернокожему и довольна собой? А будь он белым, ты бы мне об этом сообщила?

Кэти чуть не плачет, ее янтарного цвета глаза снова краснеют. На лице снова выражение «ох, заткнись». Она никогда и ничего не делает хорошо, не может ему угодить.

Быть может, она права, быть может, вина только на нем, на нем и на этом дурацком обручальном кольце, которое ему жмет, нарушает кровообращение в пальце. На кольце с выгравированной на внутренней стороне датой и двумя именами, с некой последовательностью букв и цифр, которые ни о чем ему не говорят, как пароль от компьютера, но только этот пароль не работает.

Пароль неверный, осталось две попытки.

В гостинице он раздевает Кэти — в темноте, свет погашен — и ласкает ее холодное тело, думая о теле эфиопской девушки, но не как о графическом порно, а как о чем-то новом, это — открытие. Они с Кэти, по его словам, совокупляются каждый день, за исключением тех, когда у нее месячные. В последнее время дни ее месячных стали для него синонимом выходных. Предполагается, что он и впредь должен заниматься с ней сексом: она его жена. И он не хочет услышать в свой адрес упрек типа «раз уж не можешь даже колеса поменять, так трахай меня, по крайней мере». Секс с ней уже для него не желанен, это секс без неожиданностей, секс без вопросов. Как тебе? Что ты чувствуешь, когда я делаю вот так? Чего ты стесняешься? Все мы чего-нибудь да стесняемся. А ты знаешь, что пальцы у тебя пропахли никотином? А ты знаешь, что твоя кожа цвета венге невероятно гладкая и блестящая и это самое чудесное из всего, к чему я когда-либо прикасался?

— Дойду вон до того городка, позвоню в дорожную службу. — Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, осматривает спущенное колесо, после чего указывает на далекие крыши — скоро они превратятся в мерцающие в ночи звездочки.

— Ой, нет. Ты что, собираешься оставить меня здесь совсем одну?

— Не будь глупышкой, туда еще дойти надо. Залезай в машину, закройся, включи музыку или просто поспи. Кто знает, может, кто-нибудь и придет на помощь, пока меня нет.

Пешая прогулка до городка стала лучшим для него моментом медового месяца.

В Венеции, три дня назад, Кэти сказала, что никак не думала, что ему с ней будет так скучно. В точности повторив слова Ингрид Бергман Джорджу Сандерсу в том великолепном фильме[4], когда он вел «роллс-ройс» по дороге в Неаполь.

С тех пор ему не удавалось выкинуть из головы этот фильм. Каждый раз, когда им овладевает какая-то мысль, отделаться от нее необычайно трудно. Не помогает заклинание типа «это всего лишь кино». Или «у фильма счастливый конец». Реплики Ингрид Бергман, уверяет он, продолжают крутиться у него в мозгу. Пока он в полном одиночестве шагает по шоссе, а тучи, подгоняемые холодным ветром, заволакивают Паданскую равнину, он думает о том мгновении, когда обнаружил, что они с Кэти — чужие люди. Когда что-то вдруг перещелк-нуло в голове. Всегда есть какой-то миг, это не постепенный процесс, а что-то вроде разрыва некой связи в мозгу.

И вовсе не расистский комментарий в Вероне стал причиной того, что он разлюбил Кэти, в этом он вполне уверен. Уверенность его основывается вот на чем: тогда он уже ее не любил. Когда на черном «фиате» они отъезжали от конторы «Хертца» в Венеции и она потянулась к нему губами в примирительном поцелуе, он уже знал, что не любит ее. Слишком поздно, я больше тебя не люблю.

Ссора вспыхнула по дороге в офис аренды автомобилей, когда они шли по узким мощеным улочкам вдоль каналов. Волоча за собой чемоданы, гуськом, они двигались к Пьяццале-Рома, где, слава богу, разрешено движение транспорта. Было холодно, и тащить багаж со свитерами и высокими шну-рованными ботинками оказалось непросто.

— Я должен был быть в Нью-Йорке. — Он ворчал, думая, что Кэти в нескольких шагах впереди нею ничего не слышит, зато сам прекрасно услышал, как она закричала, даже не обернувшись:

— Черт подери, может, хватит талдычить одно и то же? Ты вообще представляешь, как это замечательно — обнаружить себя в свадебном путешествии с партнером, который не способен не думать, как был бы счастлив в каком-нибудь другом месте?

— Я только сказал, что мы, по-видимому, ошиблись.

Кэти остановилась как вкопанная. Он чуть не упал, наткнувшись на колесико ее чемодана.

— В чем, собственно? В том, что приехали в Венецию? В том, что поженились?

Он не ответил. Наклонился и потер ушибленную ногу, где непременно вылезет синяк. Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, шагает по шоссе к ближайшему городку, надеясь обнаружить там телефон, и крупные капли дождя медленно сползают по его лбу, — а синяк не прошел до сих пор.

— Скажи на милость, — продолжила Кэти, не дождавшись ответа. — На какие такие деньги мы бы поехали в Нью-Йорк? На деньги моих родителей?

Свадебное путешествие в Италию профинансировали ее родители.

— Вперед, — вопила Кэти, — наслаждайся тем, что у тебя есть! Я просто ненавижу это: ты вечно недоволен тем, что имеешь. Ты в свадебном путешествии, и не где-нибудь, а в Венеции, но целый день ноешь. Чего ты вообще хочешь от жизни? Лучше не будет, уверяю тебя. Повзрослей наконец! Разве не этого ты хотел? Разве не об этом мы мечтали?

На память ему пришла старая цитата из Рэдклифф Холл: <Душа ее поникла под тяжестью бесконечной тоски сбывшегося желания».

Вот тогда-то, возможно, и случился тот самый щелчок, тогда, возможно, все и закончилось, не успев начаться, закончилось этими произнесенными вслух словами.

Кэти рассвирепела:

— Да пошел ты куда подальше со своими дерьмовыми цитатами! Скажи, на кой нам все это, на кой сдались нам эти твои книжки? Разбогатеть они не помогут и счастливым тебя не сделают!

По словам Форета, это ее предвидение сбылось, но только наполовину.