Агнес - Хавьер Пенья

уже без разницы, как я буду себя чувствовать в понедельник, — это пришло мне в голову первым, после чего появилась мысль: хорошо еще, что я не успела вылить виски из всех бутылок; а потом: ни хрена себе, какие же они там, в соцобеспечении, прыткие по части увольнений; а после — о том, что осталось еще тринадцать выплат за мобильник, а потом — как же я могла позабыть, что меня выставили на улицу, а потом — что я сейчас похожа на курицу с отрубленной головой, которая несется по шоссе, по бесконечной прямой, пока не налетит на дом, которого там не должно быть, тот дом, что стоит прямо посреди дороги, не на обочине, а потом — что я как курица с отрубленной головой, у которой страшно болит голова, и как же это может болеть отрезанная часть тела, будь это даже такая малозначительная его часть, как голова, моя голова, голова пустая, голова тупая, голова безмозглая, как у курицы.

Нужно глотнуть свежего воздуха, спокойно оценить ситуацию. Натянув на себя легинсы и футболку, я выхожу на улицу, совершенно не замечая холода: в список своих проблем я вношу возможную пневмонию, просто добавив еще строчку к совокупности данных, которая включает в себя: отсутствие работы при наличии повышенных расходов и необходимость прибегнуть к финансовой помощи со стороны родителей; натянутые отношения с матерью; вымученная переписка в ватсапе: привет, вы в порядке? я тоже в порядке, целую (примите сердечный привет); небольшой стимул, Хонас, парень из отдела спорта, находится под угрозой после обзора бледного тела девицы из отдела политики, сообщение на мобильнике от Хонаса, парня из отдела спорта, может указывать на чрезмерную реакцию с моей стороны, может означать неспокойную совесть, может означать разговор о разрыве, может означать одно сплошное очарование и так далее и тому подобное (построение гипотез не имеет ничего общего с анализом данных); дома — девять или десять бутылок виски и еще одна, со спитыми в нее остатками разных ликеров, да еще бутылек сидра на холодильнике (неспособность все это вылить) на случай тоски и/или хандры. Возможное кардинальное решение (не считая отношений с матерью, гипотезы относительно Хонаса, парня из отдела спорта, а также бутылок со спиртным): написать биографию Луиса Форета, Проблема: вероятность того, что Луис Форет вообще не существует, а если и существует, то как можно написать биографию человека, о котором я не знаю ровным счетом ничего, о котором никто ничегошеньки не знает?

Я выхожу на бульвар Аламеда, он недалеко от меня и имеет форму подковы; я старательно уворачиваюсь от бегунов в футболках со светоотража-телями, они кажутся участниками массового ДТП на огромном автобане, посреди которого вдруг, как из-под земли, вырастает дом, которого там не должно быть; я сажусь на скамейку рядом со статуей Валье-Инклана, маленькой, жесткой и очень холодной на ощупь. «Ты как, в порядке?» — спрашиваю я Валье-Инклана. Бегуны то и дело поглядывают на часы, как будто время остановилось или же идет вперед слишком быстро, пока они бегут, но, подняв глаза от часов, они замечают, как я разговариваю с бронзовой статуей, и я вижу по их лицам, что они тоже меня спрашивают: «Ты в порядке?» Один из них даже губами шевелит. А я отвечаю им глазами: «А вы, у вас-то все хорошо?» Ну да, я, может, и беседую со статуей, зато ты, как полный идиот, в розовом светящемся спортивном костюме нарезаешь круги вечером пятницы при восемнадцати градусах ниже нуля (оценка температуры воздуха приблизительна). Потом я принимаюсь считать башенки на фасаде собора Святого Иакова, как делаю всегда, когда я волнуюсь, еще со школьных времен, спасаясь от маминых приступов гнева: «Почему бы тебе не оставить меня в покое?» — говорила я. «Потому что я — сумасшедшая! — кричала мне она. — Ты что, мне не веришь? Я сошла с ума!» (судите сами). Я пересчитываю Северные и Южные башни собора, годами скрытые за строительными лесами; Часовую башню, самую красивую, с колоколом Беренгела, неизменно сообщающим о том, что я всюду опаздываю; невысокую башню Дела-Вела на углу Платериас, похожую на зиккурат; восьмигранный барабан с лесами, напоминающий голубятню; одну за другой я показываю их Валье-Инклану, хотя он точно знает все это куда лучше меня; обе башни Святого Франциска с нашего места почти не видны; квадратная башня Фонсека; башня Святого Августина, что на веки вечные хранит справа от себя пустоту другой точно такой же башни, ампутированной, погибшей от ревности, словно спиленный зуб, словно гильотина с поднятым лезвием.

Меня то и дело отвлекают бегуны, они никак не могут успокоиться, перестать нарезать круги, словно белки в колесе. Один из них, от меня далеко, кажется мне знакомым, пожалуй, своей авторитарной манерой двигаться: он не подволакивает ноги, как другие, он их высоко поднимает, подобно лошади олимпийской выездки, он не бежит, а передвигается рысью, уверенный в себе, на голове у него синяя вязанная шапочка, на носу — темные солнечные очки, и он не поглядывает на часы, а смотрит строго перед собой, а под спортивными штанами угадываются тонкие, но мускулистые ноги, словно у атлета-бегуна на длинные дистанции. Добежав до меня, он смотрит на нас — на Валье-Инклана и на меня и следует мимо без остановок, пробегает рысью, похожий на чистокровную лошадку в наушниках и вязаной шапочке. Я вдруг бледнею, как та красавица из отдела политики. Когда он удаляется, статуя Залье-Инклана, все такая же жесткая и холодная, интересуется: «Ты в порядке?»

«Прекрасно, — отвечает Луме Форет, когда я все это ему излагаю, — ты увидела на пробежке издателя твоего журнала, и что с того?»

«Откуда вы знаете? Откуда вы знаете, что это был он?»

«Я же писатель, ты что, забыла?»

«Писатель, но не ясновидец».

«Принимая во внимание, как развивается твоя история, что еще остается? С учетов твоей реакции на эту встречу, скажи-ка, какие тут еще варианты?»

«Дело в том, что я решила вернуться домой раньше, чем мы с ним снова пересечемся, что, судя по скорости его бега по Аламеде, должно было случиться через три с половиной минуты, плюс-минус секунда».

Еще одна монетка со звоном падает в копилку.

«Сдается мне, — пишет он, — что там или иначе, но ты швыряешь мне в лицо то обстоятельство, что тебя уволили с работы, как будто это я просил тебя отстаивать факт моего существования, сам не имея о тебе никакого понятия. Бедная ты, несчастная мученица. Можно подумать, Бог просил мучеников проповедовать его существование, когда в действительности мученичество являлось их призванием, когда