Война - Всеволод Витальевич Вишневский

Старичок полез в карман, долго ковырялся, укоризненно качал головой:

— Эх, господа, господа…

Он вынул деньги, сочувственно вздыхая о бедности людской. Один из рабочих подставил руки, и медяки тяжело падали под общий счет: «Пять, восемь, двенадцать, двадцать…»

Старичок покопался еще и сказал, не вынимая руку из кармана:

— Все.

Товарищи в упор глядели на надзирателя. Один встряхнул его:

— Не верти вола! Отвечай, чего зажимаешь?

Старик удивленно расширил глазки и переспросил: — Что зажимаю?

Спрашивавший вытащил руку Аристарха Матвеевича из кармана и стиснул ее до боли. Старикашка пискнул и выронил бумажку. Казалось, что белый листок на прокопченном полу — как крик — взывал о мщении.

Бумажку подняли, расправили и прочли:

— «Старик меня обвиняет в воровстве. Я невинен, но доказать не могу. Разве голосу рабочего верят? Решаю обратить внимание на положение рабочего и кончаю себя. Прощайте».

— Товарищи, снимите шапки!

Молчанке наступило… Тишина…

Самоубийцу подняли и понесли…

Растерявшиеся охранники испуганно, снимая шапки, давали мастеровым дорогу… Пусть уносят подальше от завода…

Покойник лежал на двух составленных, столах, ногами к двери. Голова была чуть откинута назад. Руки беспомощно свисали, усталые от работы руки с натертыми мозолями, с резко обозначившимися царапинами от металла. Люди вглядывались в мертвое лицо, в открытые глаза, которые, казалось, приказывали помнить просьбу — обратить внимание на положение рабочего. Посовещавшись, товарищи пошли обратно на завод. В комнате остались женщины: хозяйка, соседки.

На шее покойника темнел след от веревки. Женщины прикрыли его. Они твердо блюли похоронный ритуал: отыскали вещи покойника, вынули белье, почистили и отряхнули его праздничный пиджак, обмыли и одели покойника.

Женщины, наконец, распахнули дверь. Окно было завешено одеялом, и в комнате поэтому было полутемно. Покойник был прибран. От нескольких зажженных свечей шел восковой теплый дух… В ногах стояла одна из женщин в черном платке и монотонно читала псалтырь…

Комната наполнялась людьми… Кто-то подходил и целовал покойника, кто-то тайком отрывал кусочки его пиджака — на счастье. Перекрестясь, вошел и замер в стойке околодочный надзиратель, придав себе осуждающий, но в то же время скорбный вид.

Огоньки тонких свечек дрожали, воск стекал… Чтица, застыв, бормотала какие-то молитвы. Подходили с ночной смены рабочие — весть о самоубийстве облетела весь завод.

Присутствие покойника, полутьма, шепот, свечи, молитвы, с детства устрашавшие «законы» и незнание того, что именно следовало бы делать, — держали людей в оцепенении.

В комнату вошел человек и громко спросил:

— Товарищи, что же это?

Он сорвал с окна одеяло, и в комнату ворвался солнечный свет. Стало сразу спокойнее, проще… Человек вынул из рук мертвеца вложенный женщинами образок и задул свечу.

— Гаси остальные, товарищи. Покойник не об этом нас просил.

Свечки погасили. Женщины стояли, пораженные ужасом. Околодочный, поддерживая шашку, шагнул вперед:

— Незаконно самоуправствуете и кто вы такой?

— Действую я именно законно, извольте заметить. По законам империи (товарищ произнес это слово медленно, веско), самоубийцы лишаются церковного погребенья и отлучаются от церкви. Знать бы надо.

Околодочный шагнул назад, но продолжал соображать — кто же именно этот человек.

— Но, виноват, все-таки кто, пожалуйста, вы будете?

Товарищ ответил четко:

— Член Государственной думы. От рабочих. Мартынов — моя фамилия.

— Виноват.

Околодочный соображал, как ему надлежит поступить, и припоминал инструкции, вменявшиеся в подобных случаях. Вмешательство непредвиденного обстоятельства, а именно — законоположение об отлучении от церкви самоубийц, вносило неясность в вышеупомянутые инструкции, и посему околодочный побежал докладывать о происходящем по начальству.

К шести часам, после работы, пришли заводские.

— Наши в «Правду» объявление дали.

— Гроб покупают.

— О покойнике есть кому позаботиться.

К дому подходил народ и с других заводов и фабрик. Некоторые несли железные крашеные венки с белыми и красными лентами.

Женщины собирались на лестнице, выбегали на улицу. Предчувствуя, что придут «усмирять», они загоняли детей в квартиры и снова, сгорая от страха и любопытства, бежали во двор.

Околодочный скоро вернулся с нарядом городовых. Он задерживал в подворотне рабочих, отбирал венки, читал написанные черной краской на лентах слова: «Ты жертвою пал в борьбе роковой». «Спи, товарищ, месть за тебя будет», «Вечная память страдальцу». Околодочный, оторвав первые две ленты, аккуратно сложил их и спрятал в боковой карман, оставил третью, отрезав ножом — «страдальцу»…

— Виноват, служба. А теперь пожалуйте, но без лишнего шума…

Комната, где лежал покойник, уже не вмещала пришедших. Двор, подворотня, улица заполнились людьми.

На лестнице рыдала женщина. В толпе спрашивали: «Жена?» — и старались рассмотреть. Потом узнали, что не жена, а так — от чувства плачет резинщица с «Треугольника». От нее пахло бензином и резиной — неистребимым запахом производства… Она иногда шептала: «За семьдесят пять копеек жизнь травишь». (Работницы «Треугольника» получали за десять — двенадцать часов самоотравления — семьдесят пять копеек.)

К дому шли и шли рабочие, побуждаемые чувствами возмущения, тоски и гнева… Они видели полицию — появилась уже и конная, — но со злой решимостью не обращали на это внимания.

На стене дома появились надписи, повторявшие надписи на срезанных околодочным лентах: «Спи, товарищ, месть за тебя будет», «Ты жертвою пал в борьбе роковой»…

Конные полицейские нажимали на людей, бросая короткие «оссади!»

Наконец показался гроб. На крышке гроба алели ленты венка. Он двигался медленно, плыл, колыхаясь, над головами. Толпа сняла шапки.

Конные разом двинулись вслед. Один, шпоря коня, поравнялся с гробом и, перегнувшись к нему всем телом, рванул алую ленту. Венок упал, оцарапав острыми железными листьями лицо Мартынова, несшего гроб. По лицу побежала кровь… Товарищ осторожно утер лицо рукавом и сказал: «Пошли дальше…»

Толпа двигалась плотной колонной, окруженная конной и пешей полицией, вливаясь в общий поток улицы, нарушая движение ломовых подвод, извозчичьих пролеток, оттесняя пешеходов. Окрики городовых заглушались ременными ударами по спинам битюгов, матерщиной извозчиков, дребезжанием трактирных органчиков, гомоном торговцев, лотошников и барахольщиков.

У кладбища процессию поджидал новый наряд полиции. Гроб опустили у вырытой заблаговременно ямы.

Распоряжавшийся всем Мартынов встал у гроба. Люди тихо стояли, обнажив головы, ощущая всю тяжесть своей жизни.

Мартынов взял слово.

— Выполним волю покойного — обратим внимание на положение рабочего класса. За десяти—, а то и двенадцатичасовой рабочий день мы получаем по шестьдесят пять — семьдесят пять копеек. Промышленники заставляют нас подымать выработку так, что выходит у нас по пятьдесят дней вместо месяца. Люди не видят жизни, не видят даже своих убогих углов… Мы начали, товарищи, объединяться! Сообща легче добиваться своего…

Каждый из присутствующих знал все это, но точность фраз, громко произнесенных, выразительность слов и убежденность оратора вызывали в людях жажду активности, протеста и