Михаил Горбачев: «Главное — нАчать» - Леонид Васильевич Никитинский
Михаил Горбачев: «Главное — нАчать» читать книгу онлайн
Короткая, но яркая эпоха Горбачева погребена под штампом лихих 90-х: сменившим его правителям этот период отечественной истории неудобен — он порождает сомнения и будит мысль. На Горбачева приклеен ярлык, который одни давно прочли как «могильщик великой державы», а другие — как «великий реформатор», но так или иначе он уже как-то классифицирован и пахнет пылью краеведческого музея.
На самом деле предшествующий ему брежневский «социализм» сегодня мифологизирован, а о спрессовавшемся времени перестройки поколение родившихся в 90-е и позже почти ничего не знает. Извлекая новые смыслы из известных, казалось бы, фактов, автор стремится передать самый дух политической и нравственной революции, которой стала (хотя едва ли сразу была так задумана) горбачевская перестройка.
Загадку Горбачева, который возглавил могущественный СССР, как будто усыпив бдительность избравшего его на должность Политбюро, автор объясняет тем, что примерно до 1988 года он и сам ни за что не догадался бы о той роли, которая была ему отведена в российской и мировой истории.
Потерпела ли перестройка провал? Сегодня кажется так. Но завтра ответ на тот же вопрос будет зависеть от того, была ли она случайным отклонением в российской истории, или очередной попыткой сменить «колею».
Переместив власть и знание из Орехового зала Политбюро в Кремле на экраны телевизоров, транслировавших Съезд народных депутатов в прямом эфире, Горбачев прошел по этому пути до конца — вернее, до той точки, в которой демократия и ее изнанка — популизм — обернулись против него. Он не только сознательно пошел на это, но и поступился личной властью ради проведения демократических политических реформ. Почему их результаты оказались столь недолговечны — это уже следующий вопрос.
Недолго музыка играла…
Политически хронотоп Горбачева закончился даже раньше, чем он был окончательно отстранен от власти. Граница между ним и хронотопом Ельцина размыта, но ее пунктир можно довольно отчетливо проследить по персоналиям. Вместе с Горбачевым из Кремля ушли идеалисты-шестидесятники, а вместе с Ельциным сюда постепенно, после затухания некоторой инерции горбачевских реформ, пришли в основном прагматики с отпечатком цинизма и двуличия 70-х.
Если Горбачев в каком-то смысле пожертвовал экономической реформой ради политической, то Ельцин («коллективный»: при внешней харизме и даже самодурстве он был очень зависим от команды) поступил наоборот. Центр активности переместился в экономику, где начался раздел бывшего «общенародного» имущества и перераспределение денежных потоков с помощью разного рода лицензий и квот, а политика, понимаемая, по Рансьеру и Хабермасу, как выстраивание справедливого порядка равенства путем публичного согласования интересов всех заинтересованных субъектов, ушла на второй план.
Ельцин был вполне себе рубаха-парень в том смысле, в каком честная драка даже с заведомо более сильным противником все же демократичней, чем пытки в застенках. Но демократия для него была только средством, которое можно употреблять, но в какой-то момент и отбросить за ненадобностью.
Заслуга Ельцина — экономические реформы, на которые так и не отважился Горбачев. Преобладающее среди экономистов мнение состоит в том, что к концу 1991 года в этой сфере все было уже так запущено, что никаких способов перезапуска экономики, кроме «шоковой терапии», больше не оставалось. Ельцин взял на себя ответственность за либерализацию цен, отбросив в сторону инструмент популизма и разменяв на реформы символический капитал своей популярности. Это потребовало мужества, и за это ему — музей в Екатеринбурге, которого у Горбачева нет. Но вопрос о демократии какое-то время стоял перед Ельциным лишь по инерции или в рамках тех требований, которые согласно «Вашингтонскому консенсусу» (сами посмотрите в «Википедии», что это такое) к России предъявлял Международный валютный фонд. Свое слово о парламентаризме Ельцин сказал, когда расстрелял из танков Верховный Совет в октябре 1993 года, а продолжавшая поддерживать его либеральная интеллигенция (и я в том числе — грешен) оправдала это несомненное проявление авторитаризма вполне в логике «чрезвычайного положения» Карла Шмитта (см. главу 19).
Можно говорить и о том, что «россияне» не сформировали спроса на демократию, а то, что интеллигенция наивно принимала за него на митингах 1989–1991 годов, подразумевало на самом деле спрос на улучшение качества жизни «как у них». Это мифологически увязывалось с демократией под влиянием тех же экспертов МВФ и иже с ними западных инвесторов — акул. Вот как об этом написано в сборнике «Демонтаж коммунизма…»: «Демократические и либеральные установки приобретали не ценностный, а инструментальный характер. И когда в процессе трансформации связанные с ним издержки привели к девалоризации этих представлений, авторитарные модели вновь стали осознаваться как вполне приемлемые, если связанный с ними социально-экономический порядок позволял в какой-то степени решать проблемы „общего блага“ и роста уровня жизни. Это и стало основанием ценностного „патерналистского ренессанса“».
Социологи, на протяжении многих лет начиная с конца 80-х занимавшиеся исследованиями «простого советского человека», наделяют этот благополучно доживший до наших времен собирательный тип чертой, прямо противоположной характеру Горбачева: это человек закрытый. Так называемые ценности роста ему чужды, публичность неприятна. Мысля себя в рамках строго определенных иерархий, он выстраивает свою идентичность, отталкиваясь лишь от своего ближнего круга, а политику рассматривает как сферу в целом ему чуждую, но пригодную для идентификации в ближнем круге.
Эти диагнозы можно принять с рядом оговорок. Во-первых, трудно ожидать спроса на то, чего никто не пробовал и что никак не рекламируется. Во-вторых, в России всегда есть и подстегивается государственной пропагандой спрос на авторитаризм — «твердую руку» со стороны большинства. Но большинство, как научил нас Рансьер (см. главу 20), — всегда фикция, в нем зашиты неразличенные меньшинства. Как раз меньшинства — это не фикция. Спрос на демократию, предъявляемый некоторым меньшинством, в России тоже всегда был, есть и будет, а иначе мне бы не было смысла писать, а вам читать эту книжку.
Революция «вторых секретарей»
В 1993–1996 годах я время от времени заходил в Кремль, куда тогда пускали по журналистской аккредитации, к своему старому другу Юрию Батурину, ставшему помощником Ельцина по вопросам национальной безопасности. Когда я садился напротив него, он включал телевизор — считалось, что так наш разговор не смогут подслушать. Однажды я спросил: «Юр, а на фига ты вообще тут сидишь? Взяток ты не берешь, бюджеты не пилишь — что ты здесь делаешь?»
Юрий Михайлович, сын советского резидента в Стамбуле в годы Второй мировой войны, но тогда еще не космонавт и не членкор, задумался, потому что он человек обстоятельный, взял пульт, прибавил звук телевизора и сказал: «Не знаю!.. Иногда мне приносят на визу какие-то бумаги, но те, которые связаны с имуществом или деньгами, идут мимо меня. Понимаешь, раз я не пилю бюджеты, это значит, что я не в игре. У меня просто нет для нее фишек». Вскоре он, а также Георгий Сатаров и Михаил Краснов, с которыми я также хорошо знаком, выбыли из числа помощников Ельцина: у них не было «фишек», и им было нечего делать за этим столом.
Проблема была не в Ельцине, которому собственность была так же мало интересна, как и все остальное, не считая власти. Взгромоздившись на вершину пирамиды, он отпустил все проблемы на усмотрение своей команды, а в ней постепенно стали преобладать люди, которых заботило не будущее страны, а свое собственное — исключая Егора Гайдара и ряда его коллег-экономистов, которые, приняв на себя основной удар народной ненависти, вызванной либерализацией цен и приватизацией, вскоре или выбыли из игры, или
