Джошуа - Микита Франко

Влада. Выдыхаю, заканчивая фразу: — …сделать так?

Он начинает часто дышать, но делает вид, что не пугается. Смотрит мне в глаза. Эта картина ему уже знакома.

Вета нервничает:

— Джошуа, ты чего!

Отбрасываю нож обратно на стол. Подмигиваю ей:

— Шучу, сладкая.

Ну, хоть атмосферу разрядил. А то сидели, как на похоронах.

Перешагиваю через табуретку, иду к раковине. Беру стакан, чтобы налить воды. Вспоминаю, зачем вообще пришел, спрашиваю у Веты через плечо:

— А что твой брат? Что за история?

— А, — она как будто вспоминает. — Ну, там короче… Он пришел недавно домой, такой весь какой-то не такой, говорю, что случилось, он спрашивает, нормально ли, если взрослый человек просит его тро…

— Так, хватит, — опять он влезает поперек разговора. — Я не собираюсь это слушать, — он смотрит то на неё, то на меня. — Вам двоим стоит попрощаться, потому что скоро ты, Джошуа или как там тебя, исчезнешь нахрен.

— Вот как, — я ставлю стакан на столешницу, скрещиваю руки на груди. Смотрю на него с интересом: какой тип, а. — И как же ты сделаешь так, чтобы я исчез?

— Дима планирует лечиться.

— От себя не убежишь.

Влад закатывает глаза:

— Он — не ты.

Удивляюсь, как ему не хочется замечать очевидного.

— Беспокоишься, что он не педик, да? Раз она появилась, — киваю на Вету. — Понимаю, это ставит под вопрос всю гомосятину, которую вы тут устроили.

Он неожиданно вскакивает на ноги, подходит так близко ко мне, как будто собирается драться. И выглядит также: грудь колесом, взгляд сверху-вниз. Во взгляде — ненависть. Странно, да? Такой эмоциональной диапазон к одному и тому же человеку.

Или телу.

Дразню его с почти детскими интонациями:

— Ударишь меня? Ударишь это миленькое личико, которое так любишь?

Вета фыркает, когда я это говорю. Кидаю на неё взгляд, она улыбается: одобряет.

Он вдруг разворачивается к ней и говорит с искренней досадой:

— Что? Что ты смеешься?

Она смотрит на меня, будто ищет поддержки, будто хочет, чтобы я сказал: всё правильно, смейся. Я так и говорю — взглядом.

Но она не уверена, что стоит продолжать.

А Влад продолжает:

— Тебя это забавляет? Нравится? Ты пришла сюда, в наш дом, и мы тебя пустили, хотя понятия не имели, кто ты. Дима был с тобой вежлив и обходителен, а этот мудак издевается надо мной, и ты… просто смеешься?

Она теряется:

— Да ладно, чувак, забей, мы же просто…

— Шутим? — заканчивает он за неё.

Мне не нравится, как он выглядит. Дышит часто: значит, будет или драться, или плакать. Голос срывается, и он наклоняется к Вете так близко, будто собирается ударить.

— Это не смешно, — нервно продолжает он. На меня даже не смотрит. — Мой парень болен, ему нужна помощь, а ты просто потакаешь этой галлюцинации. Мы позвали тебя, потому что думали, ты поможешь.

— Помогу избавиться от своего же парня? — насмешливо спрашивает она. — В этом был гениальный план?

— Да его не существует!

— Если его не существует, что же ты сейчас так изводишься? — ухмыляется Вета, и показывает на меня: — Вот он, твой Димочка, попробуй обними, раз уж никого другого там нет.

Он поворачивает голову в мою сторону. Долго смотрит, до тех пор, пока из глаз не начинают катиться слёзы. Такие крупные, что падая с подбородка, они оставляют на полу круги размером с пятирублевую монету. Завораживает.

Он идёт ко мне, и я напрягаюсь, готовый к нападению.

— Верни мне его, — хрипло просит он.

Не требует. Не приказывает. Просит. Потом уходит с кухни.

Джошуа — Димa [18]

Когда просыпаюсь, рядом никого нет. Прижимаюсь лопатками к холодной батарее — она старая, неприкрытая, давит выпуклыми ребрами. Когда болит голова, всё чувствую особенно остро, даже прикосновения. А голова болит.

На кухне темно. Где все?

Поднимаюсь, иду, пошатываясь, в коридор. Там еще темнее. Сколько вообще времени? И если я спал, то почему… возле батареи? Оборачиваюсь, вижу неясные очертания в зеркале: в темноте подсвечивается моя белая футболка и блестят воспаленные глаза. Чувствую себя больным: физически и морально, больными всеми возможными способами болеть.

Захожу в спальню. Влад лежит на нашей кровати поверх покрывала, одетый и напряженный — я замечаю это даже при сумеречном свете. Когда делаю шаг ближе к кровати, он резко отрывает голову от подушки, как будто ждёт опасности. Теперь его глаза тоже блестят в темноте. Он долго смотрит.

— Это ты? — шепчет.

— Я, — шепчу в ответ.

Неужели приходил Джошуа?

Он вскакивает с постели и бросается мне на шею: со страстью, какой никогда раньше не было в наших отношениях. Крепко целует меня в губы, держа за щеки, так крепко, что я даже не могу ответить на его поцелуй — зажат им, как в тисках. Потом также крепко целует обе щеки, нос, глаза. И начинает плакать.

Я пугаюсь его слёз. Видел их лишь однажды, когда умерла мама Влада. Знаю, что плачет он чаще, чем показывает мне, но сейчас даже не пытается скрывать. Я хочу быть с ним в этом чувстве, хочу его утешить, но мне становится не по себе до дрожи в коленях.

— Что случилось? Он приходил?

Кивает, ничего не говоря.

— И… что было?

— Он просто мразь, — негромко отвечает Влад.

Чувствую укол в груди, словно он обо мне.

— Подлый, — укол, — мразотный, — укол, — ублюдок.

Укол.

Но он целует меня, он обнимает меня, он знает, что это не я. Это не я. Стараюсь думать об этом.

— Он тебе что-то сделал? Где Вета?

Тон становится ледяным:

— Я её выставил.

— Почему?

— Они трахались. Там, — он кивает на стену, но имеет в виду кухню.

А я смотрю в стену, будто могу через неё что-то разглядеть. Спрашиваю, удивленный этой новостью:

— При тебе?

Он пожимает плечами, отвечая:

— Дверь закрыли. Но было слышно, — отводит взгляд.

Теперь мне хочется помыться. Начинаю чувствовать липкость на теле. Её нет, но я чувствую.

Может, это стыдливая липкость. Я так виноват перед Владом.

— Прости.

Его правая бровь вскидывается и быстро опускается обратно. Он отвечает так, как будто хочет меня утешить, но сам в это не верит:

— Это был не ты.

Мне хочется оправдывать сразу всех. И почему-то я начинаю с Веты:

— Она, наверное, обиделась, что мы тогда… Ну… Тоже ушли в спальню, и потом ей рассказали.

— Мы же не просто так. Мы для дела. И не продолжали.

— Да, но, наверное, ей всё равно было неприятно…

Он резко обрывает меня:

— Хватит! Не говори