Джошуа - Микита Франко

ждала меня в другом месте. Дергает за руку, тащит за собой, а я подчиняюсь, как тряпичная кукла, потому что… что я могу? Я ничего не понимаю об этом мире. Я уже даже не верю, что где-то в нём есть мои родители. Может, это злая параллельная планета, как в одной из серий «Джимми Нейтрона»?

Она болтает всю дорогу о чём-то, а я молчу и киваю. С Котиком-сердечко обычно тоже так делаю, он тогда реже всего говорит, что я странный. Потом мы приходим к ней домой, она говорит разуваться и проходить на кухню.

Я подчиняюсь, и когда иду за ней, вдруг сталкиваюсь в коридоре… с ним. Даже выдыхаю от участившегося вдруг сердцебиения.

Это самый красивый мальчик на свете. Он даже лучше, чем Рашид. Он кудрявый, и у него темно-синие глаза, и белые-белые зубы, как из рекламы пасты, и… Я тут же забываю, как переживал о Рашиде.

Теперь я хочу поцеловать его.

Джошуа — Джошуa [25]

Со всей силы дернув дверную ручку, я захожу в квартиру, и металлическое полотно с шумом бьется о подъездную стену. С потолка сыплется штукатурка — я на это не обращаю внимания, а Дима мямлит за спиной:

— Полегче… Что ты собрался делать?

— Кое с кем разберусь.

Мы ушли из прокуратуры, не досидев рабочий день до конца, хотя «Дмитрий Алексеевич», как обычно, пытался «сохранять нормальность». Говорил, что ему нужно выполнить свои рабочие обязанности, и вообще «по видеоролику ещё ничего нельзя однозначно сказать, мы ничего противозаконного на нём не делали». Ага, конечно. Он просто ещё не знаком с мелким любителем писюнов, а вот я болтал с ним однажды.

Иду к сейфу, ввожу код, придуманный мной во избежание недоразумений со стороны Димы: 2512749. Беру пистолет и патроны, перезаряжаю пушку на ходу, пока перемещаюсь между комнатами в попытках попасть в спортзал. Не получается, потому что он шастает за мной. Резко оборачиваюсь, приказывая:

— Стой здесь! — имея в виду гостиную комнату. — А я пойду в другую.

Теперь, когда мы покидаем общее пространство, я оказываюсь в затхлом вонючем зале с матами и малолетним дебилом. Он как раз лежит на них, играя в тетрис, и я кричу ещё на подходе:

— Слышь ты! Пиздюк! — приближаюсь к нему с пистолетом. — Сейчас встретишься с папочкой.

Он откладывает игрушку, испуганно поднимает на меня свои нежно-голубые глазенки размером с пятаки, смотрит из-под светлых волос — ну просто ангелочек. Я на это не куплюсь. Приставив дуло к детскому лобику, прошу признательные показания:

— Что ты делал с братом Веты?

Зрачки расширяются, мальчик начинает дрожать.

— Н-ничего…

— Не ври, — давлю сильнее, чтобы ему стало больно, и он морщится. — Что ты делал? Целовал? Сосал? Совал свой хер куда-то? Отвечай как есть!

— Целовал, — наконец говорит он, зажмурившись, но я знаю, что это не всё.

— Продолжай, — давлю пистолетом, оставляя красные вмятины на коже.

У него начинают дрожать губы.

— И сосал… тоже.

Чувствую себя идиотом, когда он это произносит. Столько времени я распихивал по цветочным горшкам не тех людей…

Не могу простить ему эту чёртову подляну, и почти жму на курок, когда рядом появляется Дима в своём прокурорском наряде. Он хватает меня за запястье, пытаясь вырвать пушку, и просит:

— Подожди! Не надо.

Я отталкиваю его, оставляя оружие при себе. Пытаюсь объяснить:

— Вот этот педофил внутри нас, — киваю на пацана. — Это всё делал он.

— И ты хочешь убить его? — не понимает Дима. — Это просто ребёнок.

— Ребёнок, сосущий члены? — смеюсь. — Хорошенькие дети пошли!

— Да он просто не понимает, надо всё объяснить!

Я прищуриваю глаза, оглядываю Диму сверху-вниз и обратно:

— А ты почему его защищаешь? Тебе это как-то… близко? Сам так делал?

Он отводит взгляд, как будто в усмешке, но я-то знаю — знаю правду. От себя её не скроешь, господин прокурор.

Отворачиваюсь от него, выставляю пушку вперед — на мальчонку — и нажимаю курок раньше, чем Дима успеет закричать: «Не надо!».

И он, конечно, кричит, но мозги из маленькой черепушки уже размазаны по стенам. Бледное тельце, упав на маты, распространяет вокруг себя лужу бордовой крови.

— Больше он никому не навредит, — с удовлетворением заключаю я.

Мне хочется почувствовать себя победителем в этой надоедливой гонке за ним, но облегчения не наступает. Я ведь всё ещё не знаю, где настоящий. Он ведь правда был. И правда где-то всё ещё есть.

А это… Я смотрю на труп у своих ног. Это оставим как небольшое недоразумение. Неполадки в системе.

Поворачиваюсь к Диме: он красный от злых слёз, смотрит на меня так, как будто вот-вот сам за пушку схватится.

— Ты… — цедит он, — тебя самого надо изолировать от других! Если кого и убивать, то тебя!

Бросается на меня, цепляется за грудки, словно какая-либо физическая сила способна противостоять парню с пистолетом. Я не хочу стрелять в него, хватаюсь свободной рукой за его запястье, пытаюсь договориться:

— Прекрати! Без меня мы бы не просуществовали и года! Я — защитник!

— Так защищай! — кричит он, встряхивая. — А не убивай других!

— Я и защищаю! От него! Он всех подверг риску!

Он отталкивает меня, выдыхая:

— Не надо меня защищать от двенадцатилетних детей.

— А я и не тебя защищаю.

— А кого?

— Его, — отвечаю так твердо, чтобы больше не захотелось задавать вопросы. Поднимаю пистолет в руке выше. — И если будет нужно, от тебя тоже защищу.

Его лицо искажается истерикой:

— Иди ты к черту, Джошуа! Нет никакого «его»! Есть только я! Я — главный, и хватит…

Он замолкает: пуля влетает в область желудка, пронзает тело и выходит из спины. Стальной корпус позвякивает, как колокольчик, когда она падает на паркетный пол и катится в сторону солнечного света. Дима поднимает на меня взгляд, хочет что-то сказать, но изо рта начинает пузыриться кровь, и он с глухим ударом опускается на колени. Затем его тело валится на маты рядом с мальчонкой: кровь из его башки смешивается с кровью из Диминого живота.

Я сглатываю, и убираю пистолет в задний карман джинсов. Оглядываю опустевший спортзал: тишина такая, что слышно, как от стен отлетает звук моего сердцебиения.

Прежде чем уйти, последний раз окидываю взглядом трупы. Чувствую, как в груди что-то неприятно сжимается и плечи передергивает — ощущения такие, будто мне… жаль. Или даже стыдно. Странные какие-то ощущения.

Неважно.

Я отворачиваюсь и иду к свету.

Теперь я — главный. Только я.