Альманах «СовременникЪ» №6(26) 2021 г. (в честь 130-летия со дня рождения Михаила Булгакова) - Альманах Российский колокол

class="p1">Не то чтобы при «новом» они сильнее мучили котят или малышей. Или чтобы все они (или кто-то) давали мне более резкий отпор в наших, ставших привычными, столкновениях-схватках. Нет, само их отношение ко мне изменилось, они стали гораздо злопамятнее и жёстче, любой теперь мог напасть коварно и неожиданно, со злым и предумышленным подвохом.

Так, на совершенно ровном месте, почти без повода мне довелось получить грязной палкой с гвоздём на конце – по глазу. А мама, увидевшая это с третьего этажа (из окна на кухне), чуть не вылетела из него по плавной дуге, вытянув вперёд руки. В доме была аптека, мне быстро оказали первую помощь, промыли глаз, сделали перевязку, прививку от столбняка и заодно сообщили, что мне очень повезло, всё обойдётся. На правом веке у меня на всю жизнь так и осталась маленькая, аккуратная отметинка.

Было ясно, что они обозлены уже не на меня, но на что-то, по их представлениям, большее и имеющее ко мне непосредственное отношение…

Двор-дворы – большой и задние

(1953–1954 гг.)

Наш двор (вернее, все четыре двора: первый большой, остальные – в глубине и всё меньше) отличался количеством низких крыш, нехарактерным для города. Преобладали дровяные сараи с мелкими пристройками, возникшие в конце и после войны, непрочные, одно- и полутораэтажные, имелся и небольшой флигель с «дворницкой» и ещё двумя квартирами. Пространство первого двора было поделено (в основном нами) на три части. У парадной арки была площадка для девочек, где играли в «классы», расчерчивая асфальт мелом и прыгая на одной ножке, но не везде (запрещённое место называлось «котёл»). Это была старая игра, бывшая в ходу ещё до революции, но рядом мелькали и скакалки, через которые перепрыгивали (не без грации) по много раз, как бы почти и не замечая, словно щёлкая семечки. Дальше стояла скамейка, где и впрямь их щёлкали, а также играли в тихие игры, например, в «города». Там принято было хвалиться куклами, менять им платьица и носочки, жаловаться на их болезни… Там подкармливали дворовых (и коммунальных) кошек и собачонок – именно так я училась их жалеть. Девочки играли в маленьких женщин, а не были «подмальчишенками», как в классе. Но этот ряд, игравший в девичьи игры по обычаю, был немножко безликим.

Была и вторая, общеигровая, площадка, совсем не маленькая, зимой там стояла ледяная горка, с которой все лихо скатывались, кто как мог – столбиком, на санках и как попало, а летом ставили волейбольную сетку или играли в футбол.

И, наконец, в задней части этого большого двора, там, где громоздились поленницы и крыши сараев, были темноватые задворки и начинался второй двор с его подворотнями. Там было удельное воеводство мальчишек, куда мне случалось, но неглубоко совершать (ответные?) набеги. Мои отношения с этими ребятами разного, но ограниченного двенадцатью годами возраста были непростыми. Их жаргон (матерщинный, блатной, лагерный) давался мне хуже других языков. Впрочем, я признавала, что им он, возможно, был и к лицу, наподобие трубки Гека Финна. Если они играли в войну, то всерьёз, совершенно не зная жалости. Кого-нибудь, непривычного к их мирку, незнакомого с его иерархией, они запросто могли бы и покалечить. Но их отношения между собой были простыми, не отличались злопамятством.

Меня тянуло к их среде, так как в моих излюбленных Томе и Геке, этих «настоящих мальчиках», было нечто безмерно притягательное. Ведь мальчишечий мир в книгах был честнее, прямее и значительно ярче девчоночьего. Но я натыкалась при этом на что-то – так на бегу застываешь перед колючим кустарником. Отчасти это был тот разрыв между иллюзией и действительностью, мечтой и взглядом на полученную картинку «сырой реальности», о котором много написано большими писателями.

В своём дворе мальчики видели некие охотничьи и полуфеодальные угодья, в своём мирке – нечто вроде партизанского или атаманского отряда (об этом в то время ещё помнили). Они самовольно группировались в «подразделения», где какая-то мелочь вроде котёнка (или заблудившегося, бесхозного малыша) становилась объектом охоты или областью эксперимента в пределах дозволенного.

Когда это начиналось, раздавался писк и плач, тут-то я и врывалась и отнимала добычу. (Ведь я была выше ростом и больше их.) Но было ли при этом моё поведение так уж понятно мне самой, я не знаю. Оно было импульсивным и чуждым каких-либо раздумий.

А самым разным из них оно и вообще понятно не было. Боюсь, что я не вписывалась в их представления о нормах и стандартах. И вызывала у некоторых самые нелепые подозрения.

Ведь они негласно считали себя одним из отрядов нерегулярной, не вполне реальной, но существующей партизанской армии (неважно, какой – то есть, разумеется, Красной, но времён Гражданской войны. А значит, также и лесной Зелёной – из махновских, чуть ли не карательных отрядов, но там, однако, были свои негласные устав, субординация и дисциплина).

Согласно этому кодексу, девочки вроде меня, способные на атаку и стратегию, а также на прыжки – на пари – с крыш сараев (на это им удалось пару раз меня, хвастунишку, подбить и спровоцировать), имели право на участие в их играх. Могли и верховодить иногда, если только подчинялись вожаку и общим для всех правилам. Но я не хотела да и не смогла бы пользоваться таким «равноправием».

Что же до девчонок, воображавших себя амазонками и вольными стрелками (кстати, большинству из них «чтиво» вроде Майн Рида и Жюль Верна казалось таким же устаревшим и нелепым, как рыцарские романы – современникам Дон Кихота), то таких следовало ставить на место, наказывать и даже бить.

К тому же мальчишки эти не слишком верили в мою доброту ко всему живому. Если исходить из аксиомы «они презирали девчонок» – то в этом я была такой же, как и другие девочки, подкармливавшие птиц и зверушек остатками школьных завтраков. Малыша я могла отвести домой, рассказав ему быстро, на ходу сказку. Но, с их точки зрения, никаких настоящих чувств, как в индийских фильмах (а к пятому классу они стали говорить циничнее, «чуйств»), у меня к нему не было. Всё это было в их глазах бесплатным кино, игрой в умную Машу, а показуху не любили.

Подозревалась я и во многом другом. Главное – в том, что была индивидуалисткой и «вещью в себе». Надо сказать, что во дворе многое полуслышали и полузнали друг о друге (и о семьях) от квартирных соседок, это был, как водится, испорченный, но всё же «телефон». Итак, обо мне им было известно, во-первых,