Альманах «СовременникЪ» №6(26) 2021 г. (в честь 130-летия со дня рождения Михаила Булгакова) - Альманах Российский колокол

что моя семья – евреи, а затем – что меня учат музыке, хотят сделать из меня артистку. А им был ненавистен сам тип травести, хорошенькой актрисы, говорящей дискантом и изображающей из себя мальчика, этакого «маленького героя».

Впрочем, пока верховодил Серёжка (и они ещё не распались на враждующие группы), далеко дело не заходило. То и дело между мной и некоторыми из них вспыхивали и гасли мимолётно разговоры, игры, ссоры, симпатии и антипатии. Я вместе с ними забиралась на деревья и крыши, иной раз принимала участие в «кошачьих» вылазках по подвалам и чердакам, где находили «клады»: ржавые каски, штыки, разнообразные обломки… Так было, пока главенствовали до поры ребяческая искренность и наша бессознательная – в крови! – верность старинной поговорке (сохранившейся ещё, кажется, со времён знаменитого новгородского буя Васьки Буслаева): «Не счастье лучше богатырства, а богатырство лучше всякого богатства и счастья».

Только вот если бы мне удалось уловить и понять капризную логику их закона – ну хоть настолько, чтобы можно было подумать о ней как следует. И если бы она не была явно и примитивно захватнической, но при этом – со сложной подкладкой.

Но в этом-то и заключалось отличие их замкнутого и твёрдого, как орех Кракатук, мирка от мира книжных героев вроде Тома и Гека, логику которых девочкам понять было тоже не так легко. Позже, в средних классах, я узнала, что «влившийся в класс» двор с самого начала состоял не только из их маленького блатняцкого ядра. А чаще – из обычных мальчиков, будущих старшеклассников, однокурсников (и просто сверстников). Найти с ними общий язык впоследствии труда не составило.

Но рассказ упирается сейчас в одну лишь их группу. Речь пойдёт об одном дне, коротком и наперёд заданном числом, месяцем, годом. И лишь о «Шуркином орехе» двора (к ним же я и возвращаюсь).

Эпизод в сквере у церкви

…Время действия приближалось к закату, местом был уголок близ решётки: одна из свободных скамеек, та, что спинкой к церкви, «лицом» к площади. Была вторая половина апреля – время, когда я обычно простужалась и дня три болела. Но всё равно я больше всего любила эти дни: с хлопаньем форточек, звоном последних сосулек, бьющихся со слёзками и хрустом, порой сопровождаемым хриплым, как карканье, треском падения других обледенелостей. Дни с редкими ветками вербы в большой банке на подоконнике и первыми мыслями о возникновении моря, леса и лета.

Я читала «Пятнадцатилетнего капитана» и шла, ничего не замечая вокруг, вслед за Диком Сэндом по тревожащей нас обоих узкой тропинке в зарослях южноамериканских пампасов… И вдруг сразу несколько рук крепко схватили и сжали меня сзади – за плечи и локти. Обернуться я не успела, повернуться не могла, держали меня крепко, я была зафиксирована и зажата. К тому же они давили на меня (рук было не меньше десяти, я была и впрямь вдавлена в скамейку, как кнопка в бумагу). Итак – ни оглянуться, ни встать, ни позвать на помощь, так как одна из грязных лап, самая большая, легла плотно на губы, зажимая рот. А потом посыпалась ругань, отборная, хвастливая и, наконец, угрожающая… Это было так, как будто на нас с Диком напали вооружённые дикари из зарослей (эта мысль помогла мне продержаться первые две-три минуты). Затем сквозь общие выкрики начали проступать вполне определённые повторяющиеся слова и выражения.

Рядом были люди, прошедшие блокаду, пожилые, честные, скромные, да что там – пережившие всё на свете, а сейчас спокойно читающие на солнышке свои газеты. Но голосов я не слышала, они молчали, как на собрании. Я ещё подумала:

«Бедные, они, наверное, испугались и ушли», ведь я не могла повернуть головы и потому их не видела. Но когда всё закончилось, они по-прежнему сидели на своих местах.

Некоторое время я терпела и пыталась что-то придумать. Но свет начал меркнуть в моих глазах, деться от «отъявленных» было некуда, позвать на помощь – невозможно. Оскорблений было много, каждое из них, как отравленный кончик стрелы, попадало в свою болевую точку. Не стану говорить о «жидовке». Но вот, например, «актёрка погорелая» – они слышали, что я хочу пойти в драмкружок, но не могли знать, что я не стану актрисой или пианисткой. Но мало ли к чему у них самих не было способностей, на самом деле смысл этих слов был куда оскорбительней: «Ты всё притворяешься, выдумываешь, врёшь! И мы за это тебя ненавидим».

Стоит ли разъяснять слово «скороспелка», к которому я ещё вернусь (вкратце) в одном из эпизодов, где буду подростком, то есть существом выкрученным (и где коснусь и запретной темы «про это»). Но в тот момент слово это больно било в цель своим оскорбительно-лживым смыслом: «Мы знаем, почему ты с нами воевала, ты доигралась. Ты просто бегала за нами, чтобы тобой любовались, а мы…»

Вот так они и договорились до гвоздей, которыми прибьют меня к скамейке, но тут-то перешагнули через какую-то запретную черту. Из-за чего, как знать, и оказалось возможным то, что произошло дальше. А началось с того, что мне стало совсем худо.

Что-то начало смеркаться и холодеть не только вокруг, но и внутри меня. Закат сверкал, но постепенно приближался к концу. Пронизывающий холод закрался глубоко внутрь, пытаясь найти в душе тот самый, узенький, как клинок, прошлогодний лёд, что канул в её глубину в день Гражданской панихиды[2]. А затем – и слиться с ним, и всё в ней превратить в сплошной кусок льда, узкий, злой, почернелый – возможно, и навсегда.

Я слышала от маминых братьев, прошедших войну, да и от мамы, что военные чудеса происходили тогда, когда никто их уже не ждал и не молил Бога – от крайней ли усталости или безысходности. Да, я слышала их рассказы про чудеса, но никак не относила к себе возможность чего-либо подобного.

Я любила чудеса в сказках, там они были такими же лёгкими и красивыми, как пируэты в балете и фокусы в цирке – кто-то что-то сказал, повернулся на одной ножке, и вот! Вот появляется мигом серый волк для Иван-царевича, или Царевна Лебедь для мальчика Гвидона, или автопечка для Емели – по странному, но ясно, что весёлому «щучьему велению».

Поэтому то, что произошло затем (и, кстати, очень быстро!), совершенно не было воспринято мной как чудо. И вначале было отнесено к разряду самой простой (но вот обыкновенной ли – это вопрос) реальности.

Сначала я увидела девушку, молодую, невысокую, лёгкую,