Альманах «СовременникЪ» №6(26) 2021 г. (в честь 130-летия со дня рождения Михаила Булгакова) - Альманах Российский колокол

открыл крышку и… последние десять кадров фотоплёнки оказались засвечены! Пропали самые ценные снимки! Я был так расстроен, что долго не мог успокоиться.

И решил, что не стоит фотографировать без разрешения ни монашек и монахов, ни священнослужителей. Да больше и не фотографировал их.

Ирина Листвина

Родилась 23 апреля 1944 года в эвакуации (г. Новосибирск), через четыре месяца была доставлена родителями в послеблокадный Ленинград, где и оставалась. Окончила среднюю школу (1961), ЛИТМО (1966) и четыре курса вечернего отделения филфака ЛГУ (1970).

Работала около 20 лет техническим переводчиком в одном из ленинградских НПО. В первые годы перестройки пробовала ряд новых профессий, в том числе замещение библиотекаря в Доме творчества писателей в Комарове и рассылку финских детских Библий во все регионы РФ (плюс договорная переводческая работа).

В настоящее время живёт (отдельные месяцы) то в Санкт-Петербурге, то в г. Хайфе (Израиль) с семьёй сына.

В 2016–2020 гг. в Санкт-Петербурге вышли книга прозы «Гербарии, открытки…» (в 2 частях) и два сборника стихов: «Прогулки вдоль горизонта» и «Предвестья». В 2019 г. отрывок из книги опубликован в издательстве «Достояние» (Иерусалим). Стихи ранее опубликованы в самиздатовском ленинградском журнале «Часы» под ред. Б. И. Иванова и в журнале «Кастальский ключ» (г. Хайфа) в 2009–2011 гг.

Неоднократно печаталась в «Российском колоколе», дважды была номинирована на «РосКон» (2019–2020), также номинант конкурса им. А. Грина и финалист Лондонской премии – 2020 с наградой от «РК».

Осень 1952 года

(отрывок из 2-й части «Гербарии, открытки…»)

…Эта осень (до случая в Екатерининском саду) с самого начала резко отличалась от всех предыдущих. Главным было не продолжение музыки (а также и школьных доносов) и не первые месяцы учебного года. И вообще – не установление следующего «академического» года в очередное, привычное, пусть и немножко новое русло. Нет, ничто из этого не главенствовало, на задний план отступали семейные отношения, книги и быт, театры и гости. Я ничего, конечно же, не знала о «деле врачей»[1], о том, что кампания эта вступила в активную фазу действия. Младшеклассницы даже и в сталинское время не читали газет, а место тарелки громкоговорителя в комнате занял прибалтийский приёмник с зелёным глазком и проигрывателем, его включали родители по вечерам.

Единственное, на что я поневоле не могла не обратить внимание, было учащение слова «евреи» в окружающем воздухе, произносимого как ругань или с угрозой. И ещё – значительно более явная и открытая, чем раньше, агрессия со стороны «людей двора и лестниц».

Вообще говоря, я давно знала (нет, подозревала, но не вполне была уверена), что мои родители – евреи. Что значит – не была уверена? Я просто не знала, в какой или до какой степени мы ими являемся (надеясь, что не до конца). Меня, с ещё коротким и не широким носом, голубыми глазами и светлой косой все принимали за русскую. Да и отца, тётю Соню и Юну – в общем тоже. И, как это ни странно, дедушку Илью, сероглазого иудея из хасидов – тоже. Как евреек окружающие определённо воспринимали маму и в особенности тётю Бэбу, а больше, кажется, из нас и никого. Мама, по мнению наших знакомых, но не прохожих на улице, была похожа на испанку. У тёти Бэбы была типично семитская внешность (кстати, более характерная для арабов, для крымских татар и азербайджанцев, чем для евреев обыкновенных). Но главное было в том, что, находясь среди родственников, знакомых родителей и многих из одноклассников, я как-то не могла бы чётко определить их национальности. Может быть, оттого что примесь еврейской (и далеко не только) крови имелась у многих из них? В нерушимом Союзе свободных республик все нации (кроме окраинных) как-то перемешались и стушевались.

Кстати, с теми, кто подлежал выселениям, переселениям и чисткам, точно так же обстояло дело в городе и раньше. Никакой чёткой границы между ними и другими людьми не было, никакого «аналитического разбора», которым в Германии в 1930-х занималось гестапо, и в помине не было.

Как-то раз я спросила маму: «Я знаю, что мы евреи, но вот насколько? Может, мы смешанные? И кто же это вообще – евреи? Нация ли это и чем именно они отличаются от других? Про них говорят сейчас ужасные вещи, вот, например…»

Вопрос был не то чтобы законен, но, как ни странно, не так уж и глуп, так как к тому времени проживавшие в нашем городе народности обрусели. Говоря наедине с дедушкой, мама изредка вставляла отдельные слова на идиш. К нему родители прибегали, как правило, на минутку – в тех случаях, когда хотели что-то от меня скрыть, но я не далась и стала довольно быстро кое-как понимать. А если не понимала – спрашивала у деда (примерно так же обстояли дела с моими литовским, украинским и польским там, где мы жили летом). И всё же идиш был редкостью, чем-то вроде дедушкиной качалки или отцовского кульмана, пользоваться этими вещами в принципе было можно, но они негласно считались допотопными и ненадёжно хрупкими (но почему-то оказались долговечнее до- и послевоенной советской мебели).

Ответ мамы поразил меня, ведь она обычно всё, связанное с политикой, смягчала, затушёвывала или просто отметала. Она была человеком неконфликтным и сугубо лояльным к власти. Но на этот раз он прозвучал резко (и даже гордо): «Да, твой дедушка и я, мы и есть евреи, а евреи – это именно такие люди, как мы. И если мы тебе в этом качестве не нравимся, если ты нас не уважаешь и не любишь, то можешь уйти от нас, куда тебе хочется».

Поражённая её словами, я ответила, ни на секунду не задумываясь и чуть не плача, что всё понимаю и никуда никогда в жизни от них не уйду. Этими (её и моим) ответами был исчерпан мой еврейский вопрос в тот день и впредь на годы. Хотя сомневаться в точности её слов мне потом приходилось неоднократно.

А осень 1952-го продолжалась и разошлась вовсю… Всё больше вызывающей агрессии было в поведении отпетых мальчишек из нашего двора, до этой осени неделимых и предводительствуемых Серёжкой, сыном безногого инвалида войны дяди Васи. С Серёжкой у меня в последний год было два неожиданно пронзительных, хотя и совсем коротких разговора (и пара совместных прыжков-полётов с крыш дровяных сараев). Но вскоре ребята окончательно разбились на враждующие группы, и «отряд пахана Шурки» оказался сильнее других.