Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2018 - Коллектив авторов

Живет в Фергане.

О новых стихах Шамшада Абдуллаева (заметка на полях)

«… перед тем как остановиться в некой последней точке которая венчает все…»

Малларме, «Бросок костей»

Геометрия Минковского. Линии относительной одновременности до и после поворота. Уже не прежняя карта местности. За несколько часов до самолета Завьялов говорил мне в кафе, куда вход через веранду, но нужно было нести чемодан по опасной лестнице на второй этаж, пробираясь к месту прощальной встречи, что новая книга – всегда этап, что в ней должен быть поворот. Это гипотетически. Реальность же относительна и «до и после поворота». В момент поворота океанского лайнера все прочее уходит под воду, втягиваясь в хаотичную впадину. Гипотетически – ведь мы лишь представили себе это в с е п р о ч е е, как представляем следы каравана в неоглядной пустыне. В реальности были вода и песок, когда корабль «Эдвард Болен» – стометровый немецкий фрегат, одолев Атлантику, сел на мель у побережья пустыни Намиб 5 сентября 1909 года. Его неподвижный близнец (нынешний остов в песчаном безбрежье), замерший у мировой линии в пространстве Минковского – в лоренцевых (или галилеевых) координатах, соответственно – все та же точка, но в другой истории. Представим как бьется бортами о неподвижность невозможность метафоры…

Живая местность, стремящаяся ускользнуть от взгляда, превращенная в карту, сохранена в пространстве кинематографа. Контур точки движется уже сам по себе при внезапно измененном масштабе, где и гора идет к Магомету, сжимаясь в точку, и вот уже видишь не песок, но только воду, огибающую корабль, как в притче Ричарда Фейнмана, где волны бегут к горизонту, а не от него. Иллюстрация обратного хода времени. Ориентировка на местности, едва проступающей из миражей… Но есть ли гарантия, что ступая по той же дороге, увидишь ее измененной или состарившейся вместо тебя? Где уверенность в том, что ты ее узнаёшь, а значит, видишь всякий раз по-новому, изумляясь избыточности любого ландшафта? Карта, дополняемая деталями, меняет плотность, и вот уже она тяжелее стола, на котором лежит – победившая поверхность.

К.С. Фарай, Москва 2018

Чек-Шура[10]

Ит, ит[11], кричали бритоголовые чуваки

Без тюбетеек у

Дехканской стерни, правой рукой

Тыкая в смерч, в эту

Полую поживу анонимного жеста.

Агора на окраине. Или нет?

Зритель, если он есть, видит

Обшарпанный квартал впереди в ослепительный полдень,

Когда кентавр говорит Ясону, вот этой

Действительности не существует, потому что она

Реалистична. Тутовые деревья,

Лоран Терзиефф, костистость

Постной родовитой скулы, сурово-мягкая маска

Кавказского пращура всплывает в подсветке

Тонино Делли Колли. Терпение (вспомни,

Что сказал он ломбардскому солдафону

В Татарской пустыне, сочту за честь

Сгинуть). Суховей

Гонит терновый венец

К урюковой роще, тоже полной

Власяничных игл, а лоб

Мученика замер на том же клочке земли,

За краем сернистого ветра,

Среди колючих сплетений. На заднем плане

Торчали темные проемы входных дверей.

Каждое утро к нему приходил какой-нибудь друг,

Звал его с террасы, где он спал на

Топчане, на стеганых одеялах,

«Аванти, пойдем». Звучало

Бархатистой хрипотцей, рассветным

Окликом равнинного княжества в Западной Индии.

Но дальше Шуры-сая (горной речки) никуда

Вы не ходили, – ведь, говорили вам тени

Традиции, там

Пустошь горшечника, красная; молитвенный коврик

Под иудиным деревом. Баста, аванти.

Кто-то цитировал ему,

Босиком шагая в шортах

По полевой пыли,

Цитировал тринадцатилетнему другу что-нибудь из

Конспекта отца (своего):

Грамши в письме Троцкому сообщает, что

Журнал «Лачерба» издавался тиражом

25 тыс. экземпляров и расходился

Преимущественно среди рабочих, которые, добавим,

Шли за гробом Тольятти в «Птицах больших и малых»,

И всюду сгущалась тишина,

Царящая в предместье, – не для

Слабонервных. Здешний

Гармсиль дул, не дрогнув ни на волос. У ног

Лежали камни,

Поднаторевшие в оцепенении. В семнадцать

Лет кто-то писал

В дневнике: на первом месте «Волны» Вулф,

Поскольку в них показана точно неуловимость

Укорененной в материи бесцельной магмы

(Гораздо тоньше и корректней, чем в «Улиссе», который

Прёт наружу своей заданностью), он

Так писал; на втором – «Шум и

Ярость», в котором хлеб

Безумия претворяется в плоть языка; на третьем —

«В сторону Свана» и «Обретенное время», где мир

И есть непрерывность беспамятства, так как все,

Что мы помним, заслоняет от нас

Первооснову, забытый, сияющий омут.

Кто-то шел посолонь в сугубо своей стране,

Которую выдумал, или якобы вставал

С постели чуть свет, повернувшись смуглым лицом

В заоконный сад, или стоял на террасе

Над фарфоровой пиалой, над мёдом в глиняном блюдце —

По радио проплывали медно-гулкие голоса:

Фома верующий, Элиот, «Четыре квартета»,

Мессина разрушена на Рождество в 1908 году и т. д.

Возле «Новой Эры», псевдоготического кинотеатра,

Волоокие потомки пленников Навуходоносора на

Плетеных стульях продавали

Разноперые миндальные орешки

В коричневом сахаре у фасадных афиш.

А кто-то погружался в бликующее месиво,

Залитое светом среди разнообразия рас

И расстояний. Спустя

Многие годы твой давний (даже

В мизерном усердии) космополитичный хмель

Обернулся поражением утопии насовсем,

Поведенческим сном

Жалкой несомненности экстаза.

В общем, фиаско и никчемность, как водится, мнились

Условием бесстрастности, в которой ты равен себе,

Слушая бобинную запись

The cream of Clapton.

Кто-то на террасе в летний полдень

Открывал глаза, соорудив из них

Зрение, первый взгляд

(У некоторых он остается до зрелости), не

Умеющий мухлевать: пёс Джульбарс

В глубине двора, следопыт, гранатовый куст.

Именно тогда

Ты ощутил, что крупный план

Присваивает пространство с обеих сторон, —

Вокруг наблюдаемой вещи и вокруг

Смотрящего. Касанье

Загробья, веющего холодком по твоим журчащим вискам.

Грифон гуляет по яскине. Водонапорная башня

Стоит в сторонке, словно

Она являет собой

Место, на котором она стоит.

Тринадцать способов видеть ферганскую пыль.

Три анашиста в охристых сандалиях прошли мимо,

Каранг, осмон[12], сказал один из них,

Крайний справа (но двое других