Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

изучить и оценить ведущиеся примерно с 50-х годов разработки механизмов юридического ограничения военных действий. Как описывалось в части II, к началу этого периода создание таких механизмов было как будто завершено. Но они оказались не слишком действенны. Самое большее, что можно сказать о них, это то, что они в какой-то степени работали, с перерывами и выборочно, и, возможно, современный опыт показывает, что, в конечном счете, они соблюдаются в наше время не хуже, чем в прошлом. Что же пошло не так? В разделе, названном Entr’acte[317], мы предлагаем некоторые объяснения[318]. Механизмы, которые были созданы между 1945 и 1950 гг. и на которые возлагались большие надежды, вынуждены были бороться за свое существование в чрезвычайно трудных обстоятельствах, и (как уже указывалось) они появились на свет, имея целый ряд врожденных дефектов. Но не в этом состоит главная причина их неудач и затруднений. Как и многое другое, рожденное сразу после Второй мировой войны, реконструированные законы войны родились под несчастливой звездой. Их гены были приспособлены к другому миру, нежели тот, в котором им предстояло оказаться.

Эта метафора из области генетики тем более уместна, что эти законы, помимо всех других неприятностей, выпавших на их долю, были в основных своих аспектах регрессивны. Хотя они были выдвинуты в качестве средств, предоставляющих лучшие возможности для ограничения войны, они основывались на допущениях, которые соответствовали той войне, какой она была, а не той, какой она вскоре станет. Эти допущения подразделялись на две разновидности: юридические и политические.

К тому, что уже было сказано о первой разновидности, осталось добавить не так уж много. Юридические допущения, и в этом нет ничего удивительного, непосредственно вытекали из международного права войны, как оно развивалось и укреплялось на протяжении предыдущих трехсот лет. Считалось само собой разумеющимся, что этот корпус права может с высокой степенью вероятности контролировать именно войны между государствами – теми самыми организациями, для которых (как это прежде считалось) и существовало современное международное право и к исключительному ведению которых относилось его создание. К этому основному допущению послевоенная реконструкция добавила две небольшие поправки. На смену старому термину «война» с его ограничительной тенденцией пришел новый термин «вооруженные конфликты», подразумевавший неопределенные границы применимости, и таким образом был открыт путь для применения фундаментальных гуманитарных принципов права к вооруженным конфликтам, происходящим не между государствами, а внутри них. Это новшество вовсе не было регрессивным. Оно было прогрессивным и имело большое значение. Значение общей статьи 3 как изменения и дополнения корпуса международного права было одновременно и большим, и маленьким. Маленьким с точки зрения тех беспокойных душ в движении Международного Красного Креста, которые подталкивали движение в этом направлении уже с 1912 г. Тем не менее она означала явный разрыв с этатистской традицией и, не привлекая слишком большого внимания к этому факту, закрепила возможность признания родства между принципами старого международного права и нового международного права в сфере прав человека. Насколько реализуется этот прогрессивный потенциал, покажет время.

Политические допущения, лежащие в основе послевоенной реконструкции права, были, разумеется, теми же сами оптимистическими допущениями, которые привели к созданию Организации Объединенных Наций и других межгосударственных институтов (Всемирного банка, МВФ, Международного суда и пр.), с самого начала связанных с ней в качестве составных частей усовершенствованного мирового порядка, признаваемого более великодушным, более справедливым и, самое главное, больше способствующим миру. Годы 1945–1946 задним числом воспринимаются как что-то вроде «ока бури» между глобальными катаклизмами, предшествующими этому периоду и породившими его, и теми неприятностями, которые очень скоро пришли ему на смену и которые все еще продолжаются, несмотря на некоторую дезориентирующую смену акцентов. Для такого прочтения истории требуется подавить в себе здоровый скептицизм. Оглядываясь на этот экстраординарный эпизод и исходя из того, что мы знаем сейчас, невозможно не увидеть, что даже тогда значительная часть мира очевидно не была мирной, и многочисленные предзнаменования надвигающихся бед были очевидны для всех, кто обладал способностью к предвидению. Оптимизм, приведший к созданию ООН, наверное, трудно понять, особенно учитывая обычный прагматизм государственных деятелей, политиков и дипломатов, которые играли ведущие роли в этом колоссальном по своему значению мероприятии. Кое-что из того, что они говорили, и многое из того, что они потом писали, свидетельствует о том, что они в то время испытывали смешанные чувства по поводу того, что они пытались сделать. Их профессиональная привычка к осторожности и скептицизму никуда не делась. Но представляется столь же очевидным, что даже у этих опытных представителей правящей верхушки своих обществ оставалось в то время достаточно надежды вперемешку с опытом, инициативы вперемешку со смирением и идеализма и энтузиазма вперемешку с «реализмом» и цинизмом, чтобы счесть заслуживающим попытки реализации столь грандиозный план построения лучшего мира[319].

«Если надежды бывают простаками, то страхи могут быть лжецами»[320]. Но, как бы то ни было, с надеждами и страхами могло быть переплетено видение ООН как организации, воплощавшей «мольбу человечества о спасении от себя самого»[321], – видение, не терявшее убедительности, несмотря на некоторую фантастичность. В конце концов, уроки можно извлекать и из неудачи прежних планов. От ООН вполне можно было ожидать, что она будет функционировать лучше, чем Лига Наций, которая в некоторых отношениях действовала не так уж плохо. Кроме того, в то время было вполне возможно предположить, и это было не так уж глупо, что исключительно страшный, травмирующий опыт только что закончившейся мировой войны придаст импульс радикальным изменениям в людских привычках, от которых в конечном итоге зависел успех этого переработанного плана.

Это беспрецедентное состояние души и духа просуществовало недолго. В течение 1947 г. и первые месяцы 1948 г. они растаяли при свете наступившего дня – том зачастую безжалостном свете, в котором теперь должны выживать институты, основанные в «радостное отважное утро»[322], ушедшее навсегда. Здесь можно было бы поддаться мимолетной прихоти неисторической спекуляции. Можно задаться вопросом: что, если бы Объединенные Нации, как сами себя называли с 1942 г. побеждающие в войне союзники, прежде чем заняться учреждением «Лиги Наций, модель II» (чем фактически и была ООН), подождали бы, пока война закончится? Какого рода организация была бы сконструирована, если бы это общественное предприятие (на стадии Думбартон-Оукса и Бреттон-Вудса) началось хотя бы на год позже? Двумя годами позже оно было бы невозможно. Однако тот материальный мир, который история предоставила нам для обитания в меру наших способностей, определяется тем, что на самом деле произошло, а не тем, что могло или не могло произойти. Только утописты могут позволить себе обходиться без реальности. Все остальные