Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

На более низких уровнях для мужчин и женщин, принимавших участие в реализации этих беззаконных планов и политики, возможно было организовать некоторые правдоподобные линии защиты. Одно дело – необходимость с точки зрения нацизма: все, что делалось в ее рамках, полностью выходило за пределы юридически допустимого. А другое дело – военная необходимость и приказы вышестоящего начальства, и здесь ситуация укладывалась в классические юридические границы. Трибуналы над военными преступниками должны были уделить много внимания возражениям защиты, что такое-то и такое-то разрушение или массовая резня оправдывались «военной необходимостью». Не меньше внимания пришлось уделить доводу о «приказах вышестоящего начальства» – не потому, что рассмотрение его требовало такого же количества экспертных военных и юридических знаний, но просто потому, что он регулярно выдвигался обвиняемыми на всех уровнях, начиная с тех, кто подчинялся лично фюреру, и заканчивая рядовыми, подчинявшимися приказам своего капрала. Довод служил своего рода магической формулой для тех участвовавших в совершении преступлений и зверствах, кто считал, что им можно оправдать их личное участие без необходимости отрицать это участие. На оба эти довода у Нюрнбергского трибунала были важные контрдоводы.

Военная необходимость

То, что было сказано по этому поводу в судебных решениях, прояснило некоторые, но отнюдь не все моменты, связанные с этой идеей. Создатели гаагского права затронули существо этого вопроса, когда охарактеризовали ВДС, подписавшие Конвенцию о законах и обычаях сухопутной войны, как воодушевленных «желанием уменьшить бедствия войны, насколько позволят военные требования [в редакции 1899 г. – «необходимость»]» (курсив мой. – Дж. Б.). Война по определению приносит с собой разрушения и страдания, но тех, которые не являются необходимыми при проведении военных операций, можно избегать. Этой истины придерживались порядочные люди, находящиеся на военной службе, и (как было показано в части 1) к концу XIX века она воплотилась в обширный корпус обычного права. Теперь пришло время воплотить его в еще более солидный корпус международного договорного права. Поэтому Гаагские правила, которые, помимо множества определений, принципов и общих норм, содержали определенные запреты на конкретные действия (например, на заявления о том, что никому не будет предоставлено никакой пощады, на применение вооружений и т. д. в расчете на то, что они вызовут ненужные страдания), которые никакая военная необходимость не сможет когда-либо оправдать.

В других случаях, в которых все-таки можно делать утверждения о военной необходимости, были специально сделаны допускающие оговорки, в частности в ст. 23 (ж), запрещающей разрушение или захват собственности противника, «кроме случаев, когда подобное истребление или захват настоятельно вызывается военною необходимостью». Были и еще несколько статьей, содержащих более слабые варианты того же ограничения. В остальном подразумевался вполне прозрачный вывод: там, где никаких подобных ограничений не вводилось, следовало руководствоваться «началами международного права». Это оставляло, хотя и совсем немного, пространство для практики строгого обращения и наложения наказания, оправдываемой военной необходимостью, которая предусматривается в преамбуле. Только меньшинство комментаторов (главным образом немецких, как и следовало ожидать от авторов, пишущих в рамках национальной военной традиции) настаивало на утверждении, что положение «о военной необходимости» в преамбуле побивает все, что за ним следует, и вопреки мнению большинства о ясном значении этого текста дает возможность оправдать любой отход от правил путем апелляции к нему.

Такая апелляция имела место на нескольких послевоенных процессах и дала определенные результаты. Неизбежно присутствуя на заднем плане практически во всех системах аргументации защиты против обвинений в чрезмерной жестокости по отношению к гражданским лицам, она вышла на первый план в двух делах, заслушанных американскими военными трибуналами в Нюрнберге, после того как Международный военный трибунал завершил свою работу. Обвинения в «бессмысленном разрушении городов, деревень и разорении местности, не оправданных военной необходимостью», были выдвинуты против множества немецких генералов на так называемых процессе о заложниках, процессе Верховного главнокомандования. Наиболее памятный случай применения этой линии защиты относится к процессу над генералом Лотаром Рендуличем, о чем будет подробно рассказано в части III.

Ответственность за выполнение приказа вышестоящего начальника и ответственность командования

Вопрос о приказах вышестоящего начальства был одним из самых простых для разрешения в ходе процессов над военными преступниками, что, однако, не означает, что он был решен раз и навсегда. В силу самой своей природы этот вопрос не дает надолго забыть о себе. Из всех социальных организаций вооруженные силы – одна из тех, от членов которой в наибольшей степени требуется немедленное и беспрекословное повиновение приказам. Как сказал делегат из Аргентины на Дипломатической конференции по правам человека (ДКПЧ): «Принцип надлежащего повиновения [является] краеугольным камнем военной системы многих стран, присутствующих на [этой] конференции»[285]. Если ответственность за юридически или морально сомнительные приказы и лежит на ком-то, то это лицо, которое отдает приказ, а не лицо, которое этому приказу подчиняется. Короли и командующие испытывают гордость, оттого что берут на себя ответственность перед Богом и людьми, – не в последнюю очередь потому, что выполняющие их приказы в противном случае не были бы готовы совершать те выглядящие ужасными действия, которые им приказали выполнить. «Не их дело рассуждать почему» (курсив мой. – Дж. Б.).

Однако эта абсолютистская военная этика всегда подвергалась сомнению, причем даже со стороны самих военных. Солдат, который не подчиняется приказу своего капитана застрелить своего полковника, скорее заслужит похвалу последнего, чем порицание. Толковые солдаты вполне в состоянии различать приказы, выглядящие ужасными, но тем не менее имеющие под собой законные основания (например, подвергнуть бомбардировке мирно выглядящий городок, о котором командование знает, что там укрываются войска, или бомбардировка которого может быть оправдана как ответная мера), и приказы, для которых невозможно никакое оправдание (например, массовая резня, пытки, изнасилования, совершаемые над очевидно мирными жителями). Чилийский делегат на одном из многочисленных заседаний ДКПЧ, где обсуждался этот вопрос, признал, что, в то время как ряд «национальных уголовных законодательств [в том числе законодательство его собственной страны] санкционировали принцип… абсолютного повиновения», в законодательстве других был принят принцип «рационального повиновения или, по-другому, обдуманного повиновения, означающего, что подчиненный может попросить своего вышестоящего начальника пересмотреть приказ, но должен будет повиноваться, если приказ подтвержден»[286]. Более того, гражданские интересы в цивилизованных обществах всякий раз, когда им предоставлялась возможность заявить о себе в противовес военным интересам, никогда не были удовлетворены применением этой этики безусловного повиновения приказам, по крайней мере в мирное время. Результаты неизбежно оказывались безобразными. Когда Херш Лаутерпахт