Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

в период бума процессов над военными преступниками, представлялось достаточным, чтобы оправдать такое впечатление. И все-таки оно было ложным. По некоторым проблемам, в частности по заложникам и карательным мерам, новое прецедентное право было двусмысленным и не согласовывалось с тем, что было выработано в Женеве. По другим вопросам, например площадным бомбардировкам и бомбардировкам с целью устрашения, оно не говорило ничего. Это не имело бы особого значения, если бы роль Нюрнберга неожиданным образом не вышла за рамки первоначальной, и без того достаточно амбициозной. Привлечь к публичной судебной ответственности от лица и во имя будущего блага всего человечества правящие элиты и преступных должностных лиц великой державы, политика которой превратила ее в злейшего врага людского рода, было благородной целью, значение которой не могли умалить случайные человеческие и судебные недостатки. Подтверждение и ревизия закона о вооруженном конфликте были просто побочным продуктом этого важного процесса.

Война на суше

Подавляющее большинство военных преступлений, по которым шли процессы в Нюрнберге, Токио и других судах тех лет, были преступлениями против гражданского населения стран, завоеванных или оккупированных странами Оси. Международное право в то время не настолько явно защищало гражданских лиц: частично потому, что (как уже объяснялось) было понятно, что проведение некоторых законных военных операций не позволяло исключить гражданское население из состояния войны, в котором находилась его страна, а частично по причине того, что «стандарты цивилизованности», до сих пор разделявшиеся государствами, разработавшими эти законы, создавали впечатление ненужности выработки правовых инструментов в дополнение к столь очевидному принципу. Единственным документом, рассматривавшимся на процессах над военными преступниками, была четвертая Гаагская конвенция и ее правила ведения военных действий на суше. Один из разделов этих правил, составляющий примерно одну пятую часть всей этой конвенции, касается «Военной власти на территории неприятельского государства», а несколько статей в разделе, регулирующем «военные действия», устанавливали пределы, в рамках которых эти действия могли касаться некомбатантов. Сверх и за рамками этих конкретных норм была еще декларация Мартенса в преамбуле, где говорилось, что «в случаях, не предусмотренных принятыми… постановлениями, население и воюющие остаются под охраною и действием начал международного права, поскольку они вытекают из установившихся между образованными народами обычаев, из законов человечности и требований общественной совести».

Шварценбергер, представляя обстоятельно разработанный им параграф по защите гражданского населения, оказавшегося в руках противника, замечает: «Имеющие отношение к данному вопросу положения Гаагских правил… никогда не были призваны предотвратить, без дополнительной поддержки, полномасштабное возвращение цивилизованных народов в состояние варварства. Они были созданы как указательные знаки для воюющих сторон, которые в общем и целом были готовы беречь ткань общей цивилизации, но время от времени впадали в искушение закрыть глаза на действия чересчур рьяных военачальников или спонтанные эксцессы их вооруженных сил»[284].

Однако с тех времен, когда эти уютные истины принимались разумными людьми как само собой разумеющееся, моральный климат в мире слишком изменился. В некоторых странах он особенно сильно изменился к худшему. Признавая отношение правительств сталинского Советского Союза и милитаристской Японии к народам, находящимся в их власти, крайне жестоким, пусть и со своими особенностями в каждом из этих случаев, безусловно, трудно отрицать, что в случае нацистской Германии в этом было что-то особенно жестокое. Пренебрежение гаагскими принципами и правилами со стороны нацистов, когда речь шла о ненемецких, неарийских жителях стран, с которыми они развязали войну, оправдывалось (хотя нельзя сказать, что приверженцы нацистской доктрины считали необходимым оправдываться) следующим: 1) расовой теорией, провозглашавшей превосходство арийских германцев над другими народами, якобы доказанное биологической наукой; 2) национализмом экстремистского толка, возносящим интересы Германии над интересами всех других государств и считавшим международное сообщество не более дружелюбной средой, чем перенаселенные джунгли; 3) охотное принятие идеи тотальной войны, рисовавшей в воображении борьбу целых обществ друг против друга с применением любых средств, в том числе и самых крайних, для обеспечения полной победы; 4) логически вытекавшей из последней, но уходящей корнями также в долгую традицию германской военной мысли исключительно жесткой и всеобъемлющей доктриной военной необходимости; и 5) отрицанием – в том, что касается военных операций против СССР, – того, что Гаагские правила применимы в войне против государства, которое, как заявляли немцы, не подтвердило своего обязательства следовать этим правилам после происшедшей в нем революции.

Каковы бы ни были основания для последнего аргумента, который рука об руку шел с требованием, что Конвенция 1929 г. о военнопленных не должна применяться в войне против государства, которое так ее и не ратифицировало, он не был принят во внимание в Нюрнберге. Как мы уже видели, Гаагские правила расценивались в этих принципиальных аспектах как разъясняющие международное обычное право, т. е. обязательные для соблюдения всеми государствами независимо от того, решили ли они подписать и ратифицировать соответствующие документы или нет, и то же самое относилось к женевским конвенциям 1929 г. Существовал определенный стандарт цивилизованности, ниже которого ни одно государство не могло опускаться, если оно хотело оставаться членом международного сообщества, и больше к этому нечего добавить.

Таким образом, Гаагские правила 1899 и 1907 г. и конвенция, их содержащая, обеспечивали критерии, по которым устанавливались военные преступления против гражданского населения. Обнаружилось, что в двух основных аспектах эти нормы нуждались в расширении. Их неопределенность в вопросах военной необходимости давала этой доктрине больше свободы для маневра, чем, с точки зрения некоторых, является этически приемлемым, а их общие принципы в отношении защиты гражданского населения в военное время необходимо было проработать с учетом практических деталей, как это было сделано в отношении принципов защиты военнопленных. Как мы вскоре увидим, вопрос военной необходимости рассматривался в нюрнбергском приговоре и других аналогичных приговорах. Состояние права, регулирующего вопрос гражданского населения (вместе с другими вопросами), было определено женевскими конвенциями, выработка которых была описана выше.

Никакой приемлемой юридической защиты невозможно было выдвинуть против главных параграфов этой части обвинительного заключения в Нюрнберге: истребление и массовые убийства, убийства и пытки отдельных людей, произвольное разрушение частной собственности и того, что принадлежало к мировому культурному наследию, принуждение к рабскому труду и безжалостный угон людей из собственной страны на принудительные работы; систематическое разграбление даже самых первичных и незаменимых экономических ресурсов; а также всевозможные сочетания этих зверств (например, угон людей и рабский труд были неотъемлемой частью функционирования архипелага Освенцима, в ходе чего происходили и разрушение, и убийства, и террор, и пытки). Особенно наглые или идеологически одержимые подсудимые иногда заявляли, что все то, что они сделали, оправдывалось неким высшим законом расовой или национальной жизни или же попросту требованиями тотальной войны, поскольку они считали, что ее нужно было вести.