Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

Вопросы приобретают другое звучание, когда гражданское население принадлежит к нации, которая переходит в состояние «единого военного лагеря», мобилизуя (как это часто делалось в прошлом) все взрослое трудоспособное население и подростков на работу в военной экономике и ставя под ружье всех мужчин в возрасте от 16 до 60 лет. Где бы это ни происходило (впервые в истории Нового времени это впечатляющим образом было осуществлено в революционной Франции), вероятное участие гражданского населения в экономике, едва ли не полностью мобилизованной для нужд национальной обороны, сильно затрудняет отнесение его к некомбатантам с той четкостью и определенностью, как того требует принцип неприкосновенности некомбатантов. Более того, трудность носит двоякий характер. Она состоит не только в различении, но и самом понимании предмета. Возникновение массовой политики породило неудобные вопросы по поводу того, отделено ли в реальности гражданское население от военных действий. Ответ убежденного гуманиста – состоящий в том, что любое сомнение должно толковаться в пользу гражданского лица, как оно определяется юридически, – может быть сочтен неприемлемым не только по соображениям военной необходимости (а также исходя из прячущегося в их тени мотива военной выгоды), но и по моральным основаниям. Почему «гражданское население» экономически развитого региона государства-нации, участвующего в тотальной войне, не должно нести свою долю опасностей и страданий, на которые оно обрекает своих солдат (вопрос, на который даже такой совестливый и гуманный человек, как Авраам Линкольн, не нашел утешительного ответа)? Проблема нарастала, и на протяжении более ста лет с ней ничего не удавалось сделать. Простого или недвусмысленного правового решения для нее не существует… пока не достигнут другой конец шкалы, соответствующий абсолютному беззаконию, когда невооруженное гражданское население является единственной и исключительной целью нападения. Аргументы, иногда выдвигаемые в поддержку таких атак, никаким мыслимым образом не могут устоять против критики, если рассматривать их в рамках классических, «европейских» идей о праве войны. Однако европеец, прежде чем отметить, что такие аргументы в других культурных регионах продолжают выдвигаться и использоваться для обоснования действий, должен признать, что они в прошлом выдвигались и использовались в его собственном культурном регионе.

Фундаментальные гуманитарные принципы защиты больных и раненых, а также гуманного обращения с военнопленными благополучно пережили войну и, более того, укрепились, поскольку миллионы людей на протяжении столь продолжительной войны познакомились, с одной стороны, с работой санитарных бригад и госпиталей и, с другой стороны, с трудным положением военнопленных и их семей. Репутация Международного Комитета Красного Креста и национальных обществ Красного Креста значительно укрепилась во время войны, возросло уважение к ним, так что наименее спорным пунктом в послевоенной программе кодификационного процесса стала выработка в 1929 г. новой Женевской Конвенции, призванной усилить защиту военнопленных по сравнению с довольно кратко сформулированными требованиями главы 2 Гаагских правил.

Тем не менее претворению в жизнь этих провозглашенных «женевских» принципов по-прежнему мешали те же препятствия и то же давление, что и раньше; более того, эти трудности даже усилились в связи с появлением новых революционных идеологий и опять-таки военных технологий. Марксизм-ленинизм, с одной стороны, и фашизм, вскоре появившийся на свет, чтобы с ним бороться, с другой стороны, в своем отрицании значительной части европейского культурного наследства отвергли и многие базовые предпосылки международного права, в том числе и права войны. Однако на практике необходимость действовать в реальном мире изменила воздействие этих идеологий. Первоначальная идея Ленина о том, что его новое государство обойдется без внешней политики, была почти сразу же отброшена. Специалисты по международному праву были востребованы в новой России не меньше, чем в старой, чтобы приводить в действие рычаги системы, которую их идеология осуждала. Новая Россия также обнаружила, что ей необходима армия, которой будет полезен опыт даже дореволюционных войн. Фашистская идеология была менее склонна к тотальному обновлению. С радостью восприняв из европейского наследия идеи государства-нации и войны между государствами-нациями, фашизм, во всяком случае на ранних этапах, выступал за прагматический альянс с традиционными военными профессионалами, взращенными для участия в таких войнах. И антигуманные по своей сути тенденции этих новых идеологий, уже вполне заметные во внутренней политике, проводимой в мирное время, начали четко прослеживаться в методах ведения войны не ранее конца 30-х годов. Нигде не наблюдалось более явное пренебрежение женевскими принципами, чем там, где новая революционная идеология схватилась в смертельном клинче со своей контрреволюционной противоположностью, а именно в Восточной Европе.

Воздействие новых военных технологий на соблюдение гуманитарных норм стало ощутимо и заметно намного раньше. Вряд ли красные кресты когда-либо прежде наносились так крупно на палатки полевых госпиталей и борта санитарных судов, но пилоты самолетов, которые бомбили эти госпитали, и капитаны субмарин, которые торпедировали эти суда, всегда потом заявляли, что не могли ясно различить опознавательные знаки, и можно не сомневаться, что в ту войну, когда честь и рыцарские принципы еще что-то значили, пилоты и капитаны обычно говорили правду. (По поводу аналогичных опознавательных знаков для судов, перевозящих военнопленных, и соответствующих гарантий так и не было выработано никаких договоренностей. В Первую мировую войну это не создавало больших проблем, но во Вторую привело к тяжелым трагическим последствиям.) Однако это было не единственным способом проявления той отличительной черты XX в., которая состояла в увеличении дистанции между оружием и целью. Законы войны исторически разрабатывались на основе предположения, что человек, старающийся ранить или убить врага, в состоянии видеть то, что он делает. И это предположение не было неразумным.

Вплоть до начала XX в. это в целом соответствовало положению вещей в отношении всех основных видов вооружения, за исключением дальнобойной артиллерии. И, как мы уже видели, именно в тех случаях, когда артиллерия использовалась при осаде против целей, находящихся вне пределов видимости, основные принципы права войны, как считалось, подвергаются наибольшему риску. Но в нашем веке возможности для ударов по невидимым целям, находящимся на большом расстоянии, становились все более доступны, а неизбежной характеристикой таких ударов является то, что для людей, которые их наносят, понимание того, что они делают, может представлять значительные трудности. При некотором размышлении ситуация может показаться настолько очевидной, что едва ли стоит об этом специально упоминать; однако всего лишь три поколения назад она не была столь очевидной, соответственно о ней необходимо говорить всякий раз при объяснении того, как на старые фундаментальные принципы права войны порой влияли современные революционные разработки в области средств, методов и целей войны, с которыми эти принципы взаимодействовали. Наверное, довольно трудно испытывать чувство общей принадлежности к человеческому роду в отношении людей, находящихся на пятнадцать миль дальше или на пять миль ниже.