Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

Однако все это не означает, что идея Лиги Наций была плохой. Хотя исторически война была основным средством измерения относительных изменений богатства и силы народов, это очевидно ненадежный механизм разрешения международных споров, не говоря уж о том, что она оказывается слишком соблазнительным способом удовлетворения коллективной алчности, гордыни, паники и вожделения. То, что Лига предложила альтернативный, бескровный способ разрешения таких споров, само по себе было разумным и привлекательным; это предложение появилось, можно сказать, наутро после кошмарной ночи, пережитой Европой, и было по крайней мере таким же разумным, каким всегда бывает призыв отказаться от необдуманного поведения.

Можно говорить много и убедительно об Уставе Лиги Наций и последовательных ее усилиях, направленных на ослабление угрозы войны. Но вместе с тем в основных ее идеях относительно источников и причин вооруженных конфликтов присутствовало немало вопиющих пробелов и изъянов. Как и идеи, лежащие в основе бессистемных кодификаций права войны, разрабатывавшихся в те же годы, они были обращены в прошлое. Порожденные стремлением выяснить, что же пошло не так с цивилизацией, какой ее изъян привел к катастрофе 1914–1918 гг., они вряд ли могли помочь понять или представить (разве что тем, кто обладал особым даром проницательности), каковы те новые источники и причины, которым предстоит вскоре вновь поглотить мир. Один из этих новых источников уже был явлен достаточно впечатляющим образом: большевизм. Подписавшие устав Лиги страны поначалу не видели возможности ужиться за одним столом с новым революционным коммунистическим государством, которое смеялось над их принципами и объявляло о своем желании свергнуть их конституции. Какое там! Главные учредители Лиги одновременно со своими действиями по установлению мира в Западной и Центральной Европе посылали экспедиционные войска в Россию, чтобы подбросить горючего в топку гражданской войны и привести страну, если удастся, к контрреволюционному финалу. Не впервые красный призрак лишал сна имущие классы Западного мира, разница состояла лишь в том, что на сей раз российская революция и всемирная революционная сеть, подпитываемая русским примером, добавила новый опасный пункт в классический список оснований для крупномасштабной вооруженной борьбы.

Однако эти правящие классы не смогли увидеть, что вскоре к этому списку будет добавлен еще один и в том, что касается международной безопасности, еще более опасный пункт, и он будет связан с идейным противником большевизма и его зеркальным отражением – фашизмом. На протяжении нескольких лет осознать это было весьма нелегко для всякого, кто не принимал коммунистических идей, а для яростных антикоммунистов так и просто невозможно, поскольку в оркестре фашистской идеологии громче всех звучала антикоммунистическая труба. Именно поэтому фашизм в целом и его крайняя разновидность – германский национал-социализм в частности были в состоянии так долго и комфортабельно плыть под фальшивыми флагами. Поскольку коммунистам нравилось обличать традиционные христианские и либеральные ценности, фашисты могли выставлять себя поборниками этих ценностей. Поскольку коммунисты не делали секрета из своего стремления свергнуть «буржуазный» общественный строй, фашисты позволяли себе выступать в роли его защитника. Поскольку коммунисты так много говорили и пели об интернационализме и превосходстве классовой лояльности над служением собственной нации, фашисты получили идеальную позицию для отстаивания патриотизма. А поскольку (как у нас уже был повод заметить) линия партии, выработанная в советских академиях, состояла в объявлении международного права изобретением буржуазии, обслуживающим ее классовые интересы, можно было предположить, что фашисты убеждены в его необходимости.

Все эти толкования фашизма на деле оказались ошибочными, как стало ясно к середине 30-х годов всем, кроме наиболее предвзятых наблюдателей. Фашистский милитаристский ультранационализм взращивал преклонение перед войной и культивировал отрицание любых ограничений, которые система международных отношений стремилась на нее наложить. Нацистские фантазии по поводу всемирной империи столь же враждебны свободе и независимости народов, как и фантазии Коминтерна по поводу мировой революции. Со временем, когда начала прослеживаться связь между степенью социальной гармонии внутри государств и их поведением в качестве соседей в международном сообществе, быстро выяснилось, что фашизм точно так же несовместим с плюрализмом, как и коммунизм, способен на точно такие же зверства по отношению к группам, объявленным «внутренними врагами», и на деле будет заходить так же далеко, как и коммунизм, в своем стремлении их истребить, как только представится возможность.

Эти вопросы не относились к числу тех, к которым могло применяться международное право, как его в целом понимали на протяжении трехсот лет, предшествовавших Первой мировой войне. Разумеется, исключительно жестокое обращение правительств со своими подданными всегда шокировало просвещенную элиту других стран и вызывало соответствующие комментарии. Преследование отдельных групп, по отношению к которым элита, а со временем и широкая публика, могла проявлять сочувствие, исходя из расовых, религиозных или идеологических соображений, действительно иногда приводило к мерам силового вмешательства, которое могло перерасти в полномасштабную открытую войну – как это имело место на определенных стадиях отношений христианских европейских государств с Оттоманской империей и в случае империалистических войн, которые вели США и Великобритания в 1898–1899 гг. Развитие теории международного права оставляло некоторое слабо очерченное пространство для такого рода деятельности, которая теперь получила название гуманитарной интервенции, создавая для нее ауру возможной законности. Однако баланс мнений тяготел к противоположной оценке, поскольку то, что на поверхности выглядело как гуманитарные соображения, слишком часто оказывалось на деле преследованием собственных интересов, а также на том основании, что в любом случае то, что государство делает со своими подданными, является его внутренним делом и более ничьим. Ни одна из аксиом международного права не считалась более фундаментальной, чем суверенная неприкосновенность «внутренней юрисдикции», и вплоть до периода между двумя мировыми войнами она нерушимо соблюдалась. Согласно Ст. 2 (7) Устава ООН, она по-прежнему остается в силе. Но, в соответствии с Уставом и развивающейся практикой ООН, другие принципы международного права приобретают, по-видимому, столь же важное значение – в частности, требование соблюдения прав человека. Соответственно после Второй мировой войны мощным потоком полились многочисленные усложнения. Но именно Устав и практика Лиги Наций впервые попробовали проверить на прочность барьер внутренней юрисдикции, который прежде полностью блокировал эти процессы.

Таким образом, критика политики и поведения государств по отношению к собственному населению в мирное время была тем, против чего фашистские и коммунистические правительства «в межвоенный период» (такое саморазоблачительное название придумали для этого периода) могли возражать с той же видимой легитимностью, что и правительства, придерживавшиеся другой идеологии. Разумеется, то, как государства, подписавшие Женевские и Гаагские конвенции, вели себя во время войны, было предметом законной озабоченности других участников конвенций, при условии что «война» явным образом подпадала под одну из двух категорий вооруженных конфликтов, к которым принципы и нормы международного