Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

предложил подобрать эпитеты к словам туман и кристалл[485] и после того, как мэтр отверг предложенные эпитеты, укладывающиеся, как мы бы сказали, в лингвистическое значение этих слов, он предложил свои: приветный туман и озябнувший кристалл. Все присутствующие запротестовали против них. Они, выступавшие в данном эпизоде в качестве информантов, признали аномальными эти выражения. И тогда торжествующий мэтр процитировал стихотворение Е. Боратынского «Бокал», начинающееся строками:

Полный влагой искрометной,

Зашипел ты мой бокал!

И покрыл туман приветный

Твой озябнувший кристалл…

– Но ведь это совсем другое, – можно сказать вместе с автором. Надо знать обстоятельства, чтобы судить о том, можно или нельзя допустить такое употребление. И в этом все дело. Человек, владеющий своим языком, знает, как можно употреблять то или иное слово, но он не может знать, как в действительности во всех возможных обстоятельствах будет употреблено это слово. И человек не может знать даже пределов возможности употребления слова – язык тем и замечателен, что открывает здесь безграничные возможности. Поэтому и сами понятия аномального, правильного или неясного весьма условны. Для любого явно аномального выражения можно придумать ситуацию, которая превратит его в вполне нормальное.

В конце концов все эти рассуждения Дж. Катца можно было бы принять за одну из разновидностей ныне модного компонентного анализа, использующего всяческие семантические маркеры, параметры, множители и т.д. Можно признать и правоту его исходного положения, в соответствии с которым не всю же совокупность человеческих знаний следует включать в лингвистическое описание. Если бы только они, объединяясь с другими, не претендовали на разрешения философских вопросов теории познания.

Другими же важными теоретическими компонентами философии языка Дж. Катца являются положение о врожденном характере языка и теория лингвистических универсалий. Они уточняют методологические принципы, которые остаются неуточненными в изложенных рассуждениях, и делают ясными те пути, которыми делаются эпистемологические выводы.

Собственно воскрешение идеи врожденного характера языка, занимающей ныне почетное место в лингвистических дискуссиях, принадлежит не Дж. Катцу, а Н. Хомскому. Ее он упоминает в «Картезианской лингвистике» и в «Аспектах теории синтаксиса»[486], но высказывается о ней не очень ясно и вразумительно. Ему принадлежит также обоснование значимости изучения лингвистических универсалий не только для теории языка, но и для понимания процессов мыслительной деятельности. Наконец, он же ввел и противопоставление эмпирического и рационалистического подходов к изучению природы языка и мышления (в его собственном истолковании). И хотя этому противопоставлению Н. Хомский и вслед за ним Дж. Катц придают методологическое значение и много говорят о нем, трудно все же уловить, в чем же у них состоит философское различие между эмпирическими и рационалистскими гипотезами и теориями в лингвистике. Невольно создается впечатление, что под эмпирическими теориями и гипотезами они разумеют плохие и неверные, а под рационалистскими – хорошие и правильные.

Сам Дж. Катц, видимо, не имел намерения отождествлять положение о врожденном характере языка с известной со времен Платона теорией врожденных идей, однако их близость явно ощущается, хотя Дж. Катц всячески упирает на «рационалистичность» своих гипотез. В чем же они состоят?

Все начинается опять с вопроса об освоении ребенком языка, как ранее это делал Э. Кассирер. Отвергая ассоциативный принцип усвоения языка, который не может объяснить проявляющуюся у ребенка поразительную способность к изучению родного языка, Дж. Катц в своей философии языка исходит из того, что эту способность можно приписать только наличию у ребенка врожденного «механизма освоения языка». Как писал американский психолог Дж. Миллер, ставший на позицию генеративной теории,

«трудно избежать впечатления, что дети – это маленькие машины, специально приспособленные природой выполнять специальную задачу обучения – усваивать язык»[487].

Этот «механизм», естественно, сохраняется и у взрослого человека (непонятно только, почему он не помогает ему с легкостью ребенка осваивать второй и третий языки), и он обусловливает то обстоятельство, что человек способен построить бесчисленное множество оригинальных предложений и точно так же – понять любое «правильное» предложение, которое он раньше никогда не слышал. Дж. Миллер называет эту способность продуктивно комбинационной. Она проявляется главным образом на уровне предложения и составляет источник жизни языка.

Что же собой представляет «механизм освоения языка»? Дж. Катц утверждает, что

«механизм освоения языка в качестве врожденной структуры содержит каждый из принципов, постулированных в пределах теории языка»[488].

Эти принципы носят универсальный характер, почему их можно именовать лингвистическими универсалиями. Таким образом, врожденной фактически оказывается некоторая обязательная совокупность лингвистических универсалий, делающая возможным пользование языком. Постулируя принципы теории языка, мы, следовательно, постулируем лингвистические универсалии, из чего следует, что теория языка должна заниматься изучением лингвистических универсалий[489]. Лингвистические универсалии в своей системе образуют универсальную грамматику. А

«изучение универсальной грамматики… есть изучение природы человеческих интеллектуальных способностей»[490].

Возвращаясь к проводимому Дж. Катцем делению знаний на лингвистические и нелингвистические, зададимся вопросом: какие же виды знаний осваивает врожденный механизм языка? Ответ напрашивается сам собой: поскольку он состоит из лингвистических универсалий, то он может осваивать лишь лингвистические знания. Уже в самом этом выводе скрывается, правда, некоторое внутреннее противоречие – чего же осваивать, если оно уже дано природой, если оно врожденно. Но это следует отнести к нечеткости формулировок и к своеобразию понимания лингвистических универсалий. Говоря о знании, мы будем иметь в виду то, о чем говорилось выше, – содержательную сторону языка, которая целиком основана на опыте. Если врожденный механизм, обеспечивающий деятельность языка, способен только на освоение лингвистических знаний, то освоение прочих знаний, следовательно, проходит мимо языка, и по всей вероятности для них нужно предполагать наличие других механизмов, причем самых различных, так как эти прочие знания можно подразделить в свою очередь на большое количество классификационных групп.

Здесь возникает явно порочный круг. С одной стороны, непонятно, как можно, при изолированном положении «механизма освоения языка», делать выводы относительно механизма мыслительной деятельности, которая, конечно, вовсе не ограничивается лишь лингвистическими, по выражению Дж. Катца, знаниями, а оперирует всей их совокупностью. С другой стороны, если отождествлять «механизм освоения языка» с механизмом освоения знаний и, стало быть, лингвистические универсалии – с мыслительными универсалиями (а весь научный пафос книги Дж. Катца как раз и заключается в этих отождествлениях), то следует считать вполне правомерными методы лингвистической философии, делающей на основе лингвистического анализа заключения о категориях мышления. Но ведь сам же Дж. Катц подверг чрезвычайно основательной критике в 3-й главе своей книги лингвистическую философию. Нет, «рационалистская» гипотеза Дж. Катца об особом «врожденном механизме