Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

П.В. Чесноков.

СООТНОШЕНИЕ ЧУВСТВЕННОГО И РАЦИОНАЛЬНОГО (АБСТРАКТНОГО) ПОЗНАНИЯ ПРИ ИССЛЕДОВАНИИ ЯЗЫКА,

СООТНОШЕНИЕ ДЕДУКЦИИ И ИНДУКЦИИ

Рассматривая познание как процесс отражения действительности в сознании человека, марксистско-ленинская философия признает чувственные данные первоначальным источником всех наших знаний.

«Все знания из опыта, из ощущений, из восприятий»[227],

– говорит В.И. Ленин;

«ощущение есть действительно непосредственная связь сознания с внешним миром»[228].

Из сказанного следует, что и в области языкознания познавательный процесс должен в конечном счете базироваться на опытных данных. Ими же могут быть лишь восприятие материальных фактов языка и непосредственное «схватывание» соответствующих им (закрепленных за ними) идеальных фактов. Как видим, роль непосредственного отражения при изучении фактов сознания оказывается весьма своеобразной: она состоит во внутреннем переживании этих фактов, чувствовании их как чего-то данного, составляющего основу для их последующего осмысления, подобно тому как чувственные образы предметов действительности выступают в качестве исходного материала для формирования мыслей о них. Иначе и быть не может, ибо нет иного источника получения знаний о фактах сознания как идеальных явлениях.

Никто из лингвистов не сомневается в необходимости познания материальных средств языка через их непосредственное чувственное восприятие. Что же касается идеальных фактов, выражаемых этими средствами, то вопрос о путях их познания и целесообразности их изучения для языкознания оказывается спорным. Представители традиционного языкознания уверены в возможности постигнуть достаточно точно смысловое содержание языковых единиц и их форм путем его непосредственного созерцания и считают это постижение необходимым условием изучения языка. Некоторые сторонники структурной лингвистики вообще отрицают существование каких-либо идеальных фактов, связанных с материальными средствами языка[229]. В этом случае, естественно, полностью устраняется сама проблема познания смыслового содержания языковых единиц. Иные же, признавая реальность связи языковой материи с идеальным содержанием, не верят в возможность более или менее точного постижения содержательной стороны, стоящей за материальными языковыми построениями, и поэтому рассматривают семантический критерий при определении лингвистических явлений как чисто интуитивный, а следовательно, и крайне ненадежный, поскольку

«интуиция не может использоваться как решающее средство доказательства, так как в этом случае становится невозможным отчуждение и однозначная передача знаний: максимум того, что мы можем сделать, построив описание на интуитивной основе, – это апеллировать к интуиции читателя и „возбудить“ у него с помощью примеров не в точности совпадающее с нашим, а приблизительно похожее на него представление об объекте»[230].

Но если принять точку зрения, согласно которой не существует достаточно определенного и единообразного восприятия языковых значений у различных людей, говорящих на одном и том же языке, в связи с чем исследователь и читатель столь различно оценивают одинаковые семантические факты, то придется согласиться с релятивистской теорией значений единиц языка, отрицающей или, по крайней мере, принижающей возможность взаимопонимания между людьми, которая в свое время нашла весьма яркое выражение в работах В. Гумбольдта[231].

В самом деле, если люди, употребляя одни и те же средства языка, по-разному воспринимают закрепленное за ними смысловое содержание, то они и мыслят при этом не одинаково. Следовательно, не может быть и речи об успешном общении. Однако практика речевого общения между людьми, протекающая в условиях общественно-производственной деятельности, свидетельствует о реальной возможности взаимопонимания. Без достаточно точного обмена мыслями, т.е. при невозможности одинакового «схватывания» значений одних и тех же форм, слов и выражений разными людьми, коллективная трудовая деятельность людей была бы невозможной. Но именно практическая деятельность, коллективная по своей сущности, доказывает идентичность мыслей, возникающих у различных людей при восприятии одних и тех же языковых построений.

Если я, обращаясь к собеседнику, ожидаю от него определенных действий в ответ на мое речевое воздействие и если ответная практическая реакция собеседника соответствует тому, что я ожидал от него, то это является самым верным подтверждением одинакового понимания и мной и собеседником смыслового содержания соответствующих языковых образований, иначе говоря, обнаружением необходимой связи определенных средств языка с некоторым идеальным содержанием, а через него и с объективными фактами. Ведь

«доказательство необходимости заключается в человеческой деятельности, в эксперименте, в труде: если я могу сделать некоторое post hoc, то оно становится тождественным с propter hoc»[232].

Предположим, что один человек обращается к другому с просьбой: Подвинь кирку лопатой, а затем изменяет свою просьбу, говоря Подвинь лопату киркой. Другой человек действительно передвигает в первом случае кирку с помощью лопаты, а во втором – лопату киркой. Разве этот эксперимент недостаточно убеждает нас в том, что оба собеседника воспринимают форму имен кирка и лопата в сложившейся ситуации как выражение орудийного отношения?

Неточности, ошибки в познании семантики языковых единиц и их форм, а также роли материальных фактов языка возникают обычно не при их непосредственном восприятии, а в процессе дальнейшей логической обработки знаний, полученных на основе непосредственного контакта сознания с исследуемым объектом[233], при расчленении, синтезировании и обобщении непосредственных данных.

Так, рассматривая сложносочиненные предложения типа Ты нажми кнопку, и свет загорится, исследователи признают иногда союз и выразителем причинно-следственного отношения. Выражение причинно-следственного отношения в разбираемом случае действительно имеет место. Стоит только произнести эту фразу в присутствии лица, желающего зажечь свет, и указать на нужную кнопку, как кнопка будет нажата с единственной целью получить желаемый результат. Однако наличие причинно-следственного отношения еще не говорит о том, что оно обязательно должно быть выражено союзом и, поскольку в приведенном предложении имеются и другие материальные средства, которые также могли бы раскрывать связь причины и следствия (интонация, порядок расположения частей сложносочиненного предложения с определенной лексической наполненностью). При устранении союза и, но сохранении прежнего порядка расположения предикативных частей сложного предложения и прежней интонации значение причинно-следственного отношения сохраняется: такое изменение не устраняет эффекта, вызываемого анализируемой фразой. С другой стороны, изменение порядка частей предложения при сохранении первоначальной интонации приводит к тому, что прежнее отношение между содержанием одной и содержанием другой части перестает мыслиться. Услышав предложение Свет загорится, и ты нажми кнопку, вряд ли кто-либо станет нажимать кнопку с целью включить свет и, тем более, пытаться как-то зажечь свет с целью нажатия кнопки. Слушатель будет ждать включения света, чтобы затем, в соответствии с командой, нажать кнопку. Отношение между содержаниями предикативных частей сложного предложения будет осмысливаться как простая временная последовательность.

Как видим, по отношению к фактам сознания непосредственное переживание идеального содержания играет такую же роль, какую выполняют ощущения по отношению к материальным вещам, в том числе и