Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

и предстает как индетерминистская, лишенная объективного детерминизма. С точки зрения данной нами классификации эта концепция может быть охарактеризована как экстраполяция гносеологического принципа детерминизма (т.е. ограниченного, или статистического, детерминизма) в сферу онтологии, а ее представители (а отнюдь не Н. Бор, см. выше) – как истинные индетерминисты. Та же концепция, но с другой стороны, удачно охарактеризована в работе Е. Эйльштейн:

«Толкование детерминизма как концепции, относящейся к строению природы и ведущей (по существу всегда вместе с другими предпосылками) к определенным гносеологическим выводам, типично и чрезвычайно существенно для материалистической позиции в теории причинности. Оно прямо противоположно точке зрения современного позитивизма, для которого, согласно его общим положениям, детерминизм есть концепция в пределах самой лишь теории познания, концепция, смысл которой, согласно, например, классическим для этого направления формулировкам Шлика, сводится к утверждению о неограниченной предсказуемости будущих явлений и возможности мысленного воспроизведения минувших явлений»[218].

Своеобразный, но во многом близкий к указанному, языковедческий вариант этой общей концепции представлен в работах известного австрийского филолога и языковеда Л. Шпицера, до сих пор имеющих большое научное значение, в особенности в стилистике и литературоведении[219].

Вторая, противоположная, концепция может быть охарактеризована как экстраполяция онтологического принципа детерминизма в гносеологическую плоскость. Сущность ее сводится к тому, что поскольку в объективной реальности действует онтологический принцип детерминированности, причем в этой концепции она понимается как однозначная детерминированность, постольку однозначно детерминирован и каждый отдельный акт познания как объективный процесс (считая извне по отношению к познающему субъекту) и, самое главное, результат этого акта, истина. В языкознании эта концепция своеобразно преломилась в позднем структурализме в теории моделей и в теории порождающих грамматик. Центральным понятием и тех и других теорий является понятие модели как промежуточного звена между объективно детерминированным фактом реальности и актом познания. Наиболее значительные результаты были при этом достигнуты там, где моделируются семиологические структуры, имеющие объективное существование (например, система ударений и ее историческое развитие, система фонем и т.п.). Более спорны результаты попыток моделировать такие языковые явления, которые одновременно являются субъективными актами познания (например, высказывания и предложения), т.е. относящиеся к сфере порождающих грамматик[220].

Характерны полярно противоположные взгляды сторонников той и другой из названных концепций на критерий истинности. По Л. Шпицеру, истинность филологического положения совпадает с психологической убежденностью в том, что оно истинно.

«Я не знаю способа гарантировать описанные таким образом „впечатление“ или убежденность (в истинности. – Ю.С.). Они – результат таланта, опыта и веры (исследователя. – Ю.С.)»[221].

Отсюда – всякое сколько-нибудь действительно значительное филологическое утверждение, будучи истинным, вместе с тем индивидуально и невоспроизводимо другим исследователем: опытность в применении метода

«сама по себе еще недостаточна для того, чтобы основать на ней программу, пригодную для всех случаев. Для каждого стихотворения критику нужно иметь особое вдохновение, особый свет сверху»[222].

Мы часто сталкиваемся с таким пониманием истинности в литературоведении и стилистике.

В теории порождающих грамматик приняты диаметрально противоположные критерии истинности. Если Л. Шпицер сводит формальное доказательство истинности к психологической убежденности в истинности, то здесь, напротив, пытаются формально определить самую «убежденность в правильности», – прежде всего это относится к «убежденности в грамматической правильности» и понятию грамматической правильности (а понятие грамматической правильности является основой всякого дальнейшего суждения об истинности). Характерно в этом смысле следующее рассуждение Н. Хомского:

«Способность производить и распознавать грамматически правильные предложения не основывается на таких понятиях, как, например, понятие статистической приближенности. Источником недоразумения служит здесь обычай считать грамматически правильными предложения, которые „могут встретиться“, „возможны“ и т.п. Естественно трактовать слово „возможный“ как „имеющий большую вероятность“ и предположить, что способность лингвиста четко различать грамматически правильное и грамматически неправильное основана на убеждении, что, поскольку „реальность“ языка слишком сложна для полного описания, необходимо удовлетворяться упрощенным вариантом описания, называющим „все невероятное и весьма маловероятное невозможным и все имеющее большую вероятность возможным“. Мы видим, однако, что это представление совершенно неправильное и что структурный анализ нельзя понимать как упрощенную схему, полученную в результате четкой обрисовки размытых границ полностью статистической картины»[223].

(Характерен для указанной второй концепции и заметный в этом рассуждении отказ от статистических представлений о языке.)

В общем, тот же подход к истинности распространяется далее и на положения самой теории порождающих грамматик или теории моделей (что естественно, так как многие положения этих теорий сами являются не чем иным, как «грамматически правильными предложениями метаязыка»). Логическая связь здесь такова: модель предложения есть грамматически правильное предложение метаязыка; если грамматическая правильность хорошо – т.е. формально – определена, то можно легко производить, «порождать», правильные предложения метаязыка, т.е. модели предложений естественного языка. Основным критерием оказывается здесь критерий массовой воспроизводимости явлений, их порождения (опять-таки диаметрально противоположный критерию невоспроизводимости, неповторимости у Л. Шпицера)[224]: если модель «порождает в точности те же самые объекты», что исследуемый механизм, то модель адекватна реальности, а описание истинно[225].

Из двух названных концепций первая представляется все же «профессионально»-философски более обоснованной, чем вторая. Например, содержащееся во второй концепции представление о том, что модель порождает «в точности те же объекты» (в частности, порождающая грамматика порождает в точности те же предложения, что и человек), вряд ли точно в лингвистическом и философском смысле: модель порождает, конечно, не объекты, а структурные аналоги предложений-объектов, т.е. модели же предложений. Различие между реальным предложением-высказыванием и его аналогом – предложением-моделью в порождающей грамматике сводится, по-видимому, в основном к проблеме омонимии: реальное предложение в огромном большинстве случаев имеет два или более смыслов, т.е. омонимично другим высказываниям с той же структурой и вообще тем же по форме (например, У нее кто-то есть в разговорном языке значит

1) «У нее кто-то находится в комнате» и т.п.,

2) «У нее есть любовник».

Модель же порождает лишь структурный аналог либо 1-го, либо 2-го высказывания, т.е. аналог лишь того, что взято здесь в кавычки, но не их отношения омонимии, столь характерные для синтаксиса разговорной речи – недавно и почти внезапно открывшемся для лингвистов новом аспекте языка. Поэтому подлинным антиподом порождающих грамматик является в современной лингвистике описание синтаксиса разговорной речи[226].

В заключение этого раздела нужно подчеркнуть, что названные две концепции нами различались и противопоставлялись – друг другу (а также и сформулированному в первом разделе иному пониманию тех же вопросов) лишь по одному признаку – по их отношению к принципу детерминизма. В то же время по другим чертам и признакам между обеими есть и иные различия