Проблемы литератур Дальнего Востока. Труды IX международной научной конференции - Коллектив авторов

общественных и моральных проблем, что объясняет интерес к его творчеству и влияние его рассказов на дальнейшее развитие китайской литературы. Известный китайский писатель Лу Синь в книге «Краткая история китайской прозы» (1923) пишет: «Сборник “Ляо Чжай чжи и” не только уникален детальностью повествования, но и по содержанию близок к обыденной жизни. Он придает духам-цветам и оборотням-лисицам человеческий характер. Читатели принимают их за своих, но вдруг понимают, что это не люди»[217][8, с. 230].

Образ оборотня-лисицы в «Ляо Чжай чжи и» – предмет ряда аналитических работ. Мы делаем акцент на дифференциации магических персонажей по принципу «положительный – отрицательный». К первым относятся оборотни-лисицы, стремящиеся к любви, преданные дружбе, обладающие мудростью. Так, в «Преданной Я-тоу» оборотень-лисица по требованию матери становится проституткой, но со своим возлюбленным бежит от порока. Сестре-оборотню, принуждающей ее вернуться к прежнему занятию, она кричит, что «идти с одним-единственным мужчиной» [7, с. 420] – не преступление. В рассказе «Лис-невидимка, Ху Четвертый» оборотень-лис в облике мужчины вступает в дружеские отношения с Чжан Сюйи, играет в его жизни роль помощника. Когда бедный Чжан Сюйи не получает помощи от брата, Ху Четвертый отправляет ему шкатулку, в которой «полным-полно сияющего серебра» [7, с. 81]. В «Лисьих парных надписях» показаны сообразительные оборотни, чьи умственные способности выше интеллекта студента: они придумывают первую часть парных надписей, тогда как он не в состоянии ответить им второй частью[218]. В отношение оборотней к студенту Пу Сунлин привносит ироническую коннотацию.

Мы можем предположить, что Юльский знал о позитивной интерпретации оборотня, но в написании своего рассказа ориентировался на противоположный вариант. В «Следе лисицы» китаянка-лиса вмешивается в первичную реальность и мстит безвинному. Отметим, что Пу Сунлин актуализировал и описанных в литературе прошлых веков злых оборотней. Например, в рассказе «Четвертая Ху» оборотень-лисица «страшно ядовита», «она уже убила троих, так что всякий, кто ею соблазнится, непременно погибнет» [7, с. 32].

Также оборотни-лисицы (Кякх, Вяхш, Кекрумгудь) играют немаловажную роль в мифологическом сознании коренных народов российского Дальнего Востока, на что указывает Е. О. Кириллова [9, с. 80–81]. Образ был воспринят корейской и японской культурами, и появились корейская кумихо и японская кицунэ, причем также с неоднозначным решением характеров и сюжетов.

Стоит отметить, что культ бессмертных лисиц был весьма распространен в Маньчжурии в XIX – первой половине XX в. К. М. Тертицкий, рассмотрев дифанчжи (описания местностей) нынешних городов Северно-Восточного Китая, указал на то, что в прошлом местными жителями Маньчжурии были построены хусяньтаны (храмы лисиц-бессмертных), храмы Саньхуан-мяо (храмы Трех Императоров) и храмы Силаое-мяо (Западные храмы Гуаньди), в которых был культ лисиц-бессмертных [10]. Паломниками были не только туземцы, но и корейцы, японцы, русские. Л. М. Яковлев, сосредоточившись на одном из культовых мест Харбина, отметил, что «был раньше [в 1920-е гг. – Л. Г.] в Фуцзядяне [нынешний район Даовай города Харбин – Л. Г.] на 16-й улице театр Да-У-тай. В подвале под этим театром имелась нора, в которой, по уверению окрестных жителей, жила лисица-оборотень. Там был сооружен алтарь, и суеверные обыватели часто возжигали там душистые курительные палочки сян, прося помощи у лисы в том или ином деле» [11, с. 268–269]. Лисица является одним из пяти главных божеств в тогдашней Маньчжурии[219]и в сегодняшнем Северо-Восточном Китае.

Русские эмигранты заселяли Харбин как раз тогда, когда культ лисиц-бессмертных был популярен. «Повседневные контакты русской интеллигенции с китайским населением и русский культуроцентризм, заставляющий проявлять известную “всемирную отзывчивость” по отношению к мощной инокультурной традиции, в своем сочетании не могли не способствовать общей маргинализации русской культуры в Китае, и в частности возникновению особых – “восточных” – черт в культуре русского Харбина» [12, с. 113]. В рассказе Юльского акцент сделан на притягательности для русского сознания восточной культуры.

Самарин признается себе в непростительном упущении: он не знает китайский язык в совершенстве. Сознание и подсознание героя податливо, он послушно входит в пространство скрытой реальности – в мир китаянки-лисы. Сюжет рассказа говорит о сильной мифогенности оборотня-лисицы, и мистическое в рассказанной Юльским истории преобладает над реалистическим. В основе перевоплощений героини – реинкарнация, составляющая аксиологию индуизма, буддизма и даосизма. Согласно даосизму и неоконфуцианству, «человек может преодолеть свою “отключенность”, “отдельность” от мира» и создать «единое целое» с космосом [13, с. 91]; «из мира ничего не уходит насовсем, все перерождается, все связано невидимыми нитями» [9, с. 65]. По-видимому, Юльский знал и о поверье, согласно которому к злым духам или оборотням обычно относятся неупокоенные, скитающиеся духи, каковой и была героиня рассказа. Но, как и другие русские прозаики-харбинцы, Юльский поэтизировал реалии бытовой китайской культуры, активно вводя в свод образов вещные детали, маркирующие узнаваемое пространство. Вещь в его прозе – яркий элемент этнопоэтики. Окна заклеены промасленной бумагой, под потолком – керосиновая лампа, упомянуты нары, стеганый халат старика-китайца и шелковый халат женщины, покрытый циновкой кан, вмазанный в низкий очаг котел с рисом, низкий столик, низкие чашки, горячий ханшин в чашечке, кожаные улы, шапка с ушами, синяя занавеска, заменяющая дверь, и т. д.

Итак, мы можем предположить, что Юльский знал об амбивалентности образа оборотня-лисицы в китайской культуре в целом и в «Ляо Чжай чжи и» Пу Сунлина, но выбрал его однозначно злодейский вариант, послуживший жанрообразующей специфике рассказа. Творчески используя восточную мифологию, Юльский в мистико-приключенческом «Следе лисицы», как и в других произведениях, создает авторскую фронтирную мифологию, что отличает прозу харбинцев от литературы западной ветви русской эмиграции.

Литература

1. Забияко А. А. Проза харбинского писателя Бориса Юльского в контексте художественной этнографии дальневосточного зарубежья // Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2015. № 2. С. 91–102.

2. Юльский Б. След лисицы // Юльский Б. Зеленый легион: повесть и рассказы / сост. А. Колесова, А. Лобачева; вступ. ст. А. Лобычева; коммент. А. Колесова (Серия «Восточная ветвь»). Владивосток: Альманах «Рубеж», 2011. С. 110–122.

3. Смирнов С. В. Предыстория русских воинских отрядов // Смирнов С. В. Отряд Асано: русские воинские формирования в Маньчжоу-го, 1938–1945. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2012. С. 8–27.

4. Шумара Е. В. Мифологический контекст в прозе писателей дальневосточного зарубежья // Ученые записки Комсомольского-на-Амуре государственного технического университета. 2016. Т. 2. № 1 (25). С. 29–35.

5. Будкина Д. А. Синкретизм образа лисы в мифологии Китая // Филологическое образование и современный мир. XII молодежная научно-практическая конференция с международным участием. Чита: Забайкальский государственный университет, 2016. С. 46–50.

6. Гань Бао. Записки о поисках духов (Соу шэнь цзи) / пер. с древнекит., предисл., при-меч. и словарь-указ. Л. Н. Меньшикова. СПб.: Петербургское Востоковедение, 1994.

7. Пу Сун-лин. Странные