Проблемы литератур Дальнего Востока. Труды IX международной научной конференции - Коллектив авторов

блуждающий огонь обычно является опасным сигналом. По огоньку Самарин находит у подошвы сопки фанзу, где живут два китайца и одна китаянка, поразившая его красотой – такой «он не встречал нигде и никогда» [2, с. 114], ее появление показалось ему фантастическим сном.

Замечание о фантастическом сне предваряет мистическую линию рассказа. Указанием на роль тайны в дальнейших событиях служат портретные детали: у женщины почти европейская красота сочетается с широкими скулами и по-азиатски удлиненными глазами. Юльский и далее акцентирует внимание на необычных и даже зооморфных характеристиках героини: она странно улыбается Самарину, по-змеиному пластична, изгибается, как кошка, у нее цепкие объятия и чрезвычайно черные глаза, ее рот вызывает ассоциацию со свежей раной. Под влиянием ханшина и ласк женщины Самарин погружается в онейрическое состояние, что также придает рассказу мистичность.

Приключенческая линия повествования достигает своей кульминации в следующем эпизоде: с возвратом адекватного восприятия событий Самарин обнаруживает себя крепко связанным, он видит женщину с маузером в руках – «она казалась олицетворением торжественной мести» с «насмешливой и злой улыбкой» [2, с. 116]. Кроме того, герой замечает новое лицо – резко жестикулирующего молодого китайца; автор, прибегая к приему умолчания, никак его не идентифицирует, что подчеркивает приключенческий характер истории. Все четверо покидают фанзу, китаянка поджигает ее, оставив в ней беспомощного Самарина.

Ключ к мистической линии сюжета – появление рядом со связанным Самариным лисицы, по-человечьи свесившей ноги с кана (Юльский не использует лексему «лапы»). Демонизм оборотня-лисы подчеркнут акустическими деталями: она хихикает, у нее лающий смех, она громко смеется. Многократный злой смех в китайской мифологии особенно характерен для злых духов, когда они достигают своей цели. Наконец она взметает красный хвост, и огонь поглощает сознание Самарина. Отмеченные нами детали повторяются: в какой-то момент подсознание вновь пульсирует в его висках «жгучей кровавой волной» [2, с. 117], герой видит языки пламени и хвост лисы, ее будто кровоточащие губы, слышит визгливый голос. Этим повтором Юльский словно вступает в игру с читателем, который должен ответить на вопрос: описанное автором – фантастический сюжет или аберрация сознания Самарина? История, таким образом, развивается по законам мистических жанров.

С одной стороны, спасшие Самарина старообрядцы-охотники уверяют, что нашли его, больного, в обгоревшей фанзе, а «нечеловеческая боль» [2] от пламени была болью от обморожения. Они же сообщают, что сама фанза сгорела еще в прошлом году, а ее обитатели, в том числе главарь хунхузов и жившая с ним женщина, были убиты в столкновении с лесной полицией[216]. В подобных произведениях особенно сильную позицию занимает деталь, в которой пересекаются реалистическая и мистическая линии повествования.

С другой стороны, логика видимой реальности вытесняется убедительно описанной магией скрытой реальности. Самарин «подсознательно думал о ней [оборотне-лисице – Л. Г. ] все время» [2, с. 121]; выздоровев, он вновь возвращается на службу, но вскоре исчезает. Разрешает загадку его исчезновения китаец-зверолов, на закате обнаруживший лисий след и позже – переплетенные с ним следы от сапог (китайцы в сапогах не ходят). Сумерки в китайской мифологии табуированы. Это время смены дня (ян) и вечера (инь), в сумерках может случиться нечто роковое, и это объясняет слова китайца-зверолова: «На закате солнца никогда нельзя идти по лисьему следу. Того, кто пойдет, ожидает плохое» [2, с. 122].

Итак, с точки зрения реалистического приключенческого рассказа сюжет не завершен. С точки зрения мистико-приключенческого рассказа он завершен – герой уходит вслед за фантомом. Преамбула допускает последующую историю о Самарине и лисе, насыщающейся жизненными силами человека.

Юльский написал рассказ о русском офицере, зачарованном оборотнем. Причем состояние зачарованности подтверждается решением любовной линии: посетившую больного Самарина возлюбленную он воспринимает как чужого ему человека. По сути, он получил то, к чему стремился, сменив спокойную службу на полную приключений, – он излечился от любви к русской девушке.

Событийный алгоритм рассказа («“кроткая восточная девушка влюбляет в себя”, “очаровывает”, “опаивает”, “перевоплощается”, “вредит”» [4, с. 33]), окрашенный магией, показателен для произведений китайской литературы, в которых действует оборотень. В китайской культуре связь лисицы и оборотня древняя и вариативная. Веками китайцы высоко ценили находчивость лисы и наделяли ее чудесными свойствами. Например, в древнекитайском поэтическом своде «Чу Цы» («Чуские строфы», период Сражающихся царств, 475–221 гг. до н. э.) сказано, что, когда лисица умирает вне своей норы, она ложится головой к тому холму, где находится ее жилище; поэтому в народном сознании она стала символом памяти о родине. Кроме того, лисица маркировалась как тотем племени. В китайских энциклопедистских текстах «Люйши Чуньцю» («Анналы Люй Бувэя», 239 г. до н. э.) и «У-Юэ Чуньцю» («Анналы царств У и Юэ», династия Восточная Хань, 25–220 гг.) отмечается, что легендарный китайский правитель Юй взял в жены деву с горы Тушань; как он считал, тотем ее рода – белая девятихвостая лисица, и потому она принесет ему счастье. К лисице относились как к священному животному, провидящему будущее.

В конце династии Хань, с распространением даосской идеи о нечистой силе, лисица утратила свою прежнюю репутацию и стала оборотнем-обольстительницей. Китайский иероглиф 狐 (ху, т. е. «лисица») стал табуированным. Люди начали заменять данный иероглиф другим созвучным по произношению иероглифом 胡 (ху, т. е. «безрассудство»). В сборнике рассказов «Сюань чжун цзи» («Записки из мрака», династия Восточная Цзинь, 317–420 гг.) сообщается, что лисица через пятьдесят лет могла «превращаться в женщину, через 100 лет – в красавицу-колдунью <…> Хорошо владела искусством обольщения, могла сводить людей с толку так, что они теряли рассудок» [5, с. 47]. В древнекитайском сборнике рассказов о разнообразнейшей нечисти «Соу шэнь цзи» («Записки о поисках духов», династия Восточная Цзинь) также содержатся истории о перевоплощениях лисицы. Так, в рассказе «А-Цзы» оборотень-лисица А-Цзы поманила Ван Линсяо и призвала его к могильному склепу; когда люди обнаружили его, «обликом он совершенно уподобился лисицам, человеческого в нем почти ничего не осталось» [6, с. 425–426].

С династии Тан (618–907 гг.) в китайской литературе оборотень-лисица превращается и в женщину, и в мужчину, говорит на языке людей, активно участвует в повседневной жизни человека, вступает с человеком в брак. Отметим, что, «вмешиваясь таким образом в жизнь человека, лиса не всегда действует зло» [7, с. 11].

Китайская литературная традиция о лисице-оборотне достигла апогея в сборнике историй «Ляо Чжай чжи и» (XVII в.) писателя Пу Сунлина, жанровой специфике которых отвечает развившаяся в Европе литература ужасов, в частности фэнтези-хоррор. Значительная часть историй содержит авторскую интерпретацию образа оборотня-лисицы. Потому начальное заглавие сборника – «Гуй-ху чжуань» («Истории о бесах и лисах»). Пу Сунлин разнообразил и обновил интерпретацию образа оборотня-лисицы. Он интегрировал это существо в мир людей, через него предлагал свои решения