Проблемы литератур Дальнего Востока. Труды IX международной научной конференции - Коллектив авторов

периода «культрева». Страстные слова немецкой девушки Эммы из романа «Берег»: «…пусть снова будет война, пусть снова стреляют, пусть меня насилуют, но только чтобы вернулся русский лейтенант…» – подверглись язвительным насмешкам китайской критики, а Бондарева разнесли в пух и прах за шовинистические настроения. Сегодня, оглядываясь на прошлое, можно увидеть, насколько своеобразной была критика этого романа в то время, когда только завершилась «культурная революция». Ведь впоследствии, когда после прихода «нового периода» мы стали заново познавать советскую литературу, то уже не занимались разоблачением и осуждением ее шовинистической позиции. Через много лет после завершения «культурной революции», когда мы вспоминали советские произведения, отнесенные к «ядовитым сорнякам», и заново с гуманистических позиций воспринимали советскую литературу, то, хотя больше и не «ломали перед ней шапку», как в период «семнадцати лет», но в душе у нас по отношению к ней засело какое-то чувство вины, словно мы когда-то ее ранили. И потому, сознательно или нет, в большей или меньшей степени, но мы воспринимали ее с пиететом и с ненормальным рвением избавлялись от собственного мышления времен «культрева», заново открывали ценность гуманизма и теории человеческой природы, но при этом естественным образом игнорировали язвы великодержавного шовинизма, скрывающиеся в этих произведениях. В 1985 г., когда по китайскому телевидению показали советский фильм «Берег», то зрители, пораженные трогательной лиричностью и гуманистическими эмоциями, превозносили эту киноленту и не обращали никакого внимания на ее шовинистический пафос. Это весьма контрастировало со взглядами позднего «культрева».

И действительно, великодержавный шовинизм был повсеместным явлением в официальной советской литературе 60–70-х гг. прошлого века. Особенно ярко он проявлялся в так называемых интернационалистических произведениях послевоенных стран-спутников СССР (например, Польши, Восточной Германии, Чехословакии, Болгарии, Румынии и др.), посвященных советско-германской войне и рисующих образ Советской армии. После «культурной революции» мало кто из китайских литературных критиков обращал внимание на эту идейную особенность (по вышеописанным причинам), но в литературно-художественной критике периода «культрева» подобные идеи попадали под шквальный огонь, и именно в этом и заключалась особенность осуждения советского ревизионистского искусства в Китае во время «культурной революции». Речевые обороты в некоторых критических статьях были настолько точны и остры, что читателю сложно поверить, что они взяты из статей времен «культрева»: «В момент, когда ваши танки вошли в Прагу, а вашим оружием было жестоко подавлено стремление чехословацкого народа к свободе, какое право вы имели замаранными кровью руками поднимать знамена свободы и гуманизма?» (см. [5]) Острота подобных обличений не только передает особый пыл и дерзость китайской литературно-художественной критики во времена «культурной революции», но и точно бьет по уязвимым местам советских произведений. Однако, хотя в этих звонких и резких словах много дерзости и они, попадая в самую точку, срывают красивые гуманистические покровы с великодержавного шовинизма, но все равно это критика, действующая по методу «случайного попадания». Ведь за этой дерзостью со всей очевидностью проступают хаос и противоречия в нашей собственной логике. С одной стороны, в период «культурной революции» критика китайских литературоведов в адрес советской литературы в основном сконцентрировалась вокруг так называемых гуманизма и буржуазной теории о человеческой природе, а особенному бичеванию подвергалось гуманистическое мировоззрение, становившееся все более заметным в советской литературе со времен «оттепели». С другой же стороны, из-за крайнего политического утилитаризма достаточно было «ниспровергать и поливать помоями» советскую литературу и искусство, чтобы не заботиться о последовательности собственной логики. Именно поэтому и могли появиться высказывания, сочувствующие движению «пражской весны» и полностью игнорирующие огромную ценностную пропасть между его лозунгами и призывами «культурной революции». В этом проявляется важнейшая особенность обличения китайскими критиками литературы и искусства советского ревизионизма.

Аналогичным образом, когда в начале 1970-х гг. в СССР постоянно получали высокую оценку и разнообразные государственные премии такие произведения, как повесть В. В. Липатова «Сказание о директоре Прончатове», пьеса И. М. Дворецкого «Человек со стороны», пьеса А. И. Гельмана «Протокол одного заседания», пьеса М. Ф. Шатрова «Погода на завтра» и др., китайские литературоведы также удостаивали эти «ревизионистские» тексты суровой критики. Говоря объективно, эти произведения, получившие одобрение советских властей на самом высоком уровне, по сравнению с магистральной литературой предшествующего сталинского периода действительно заметно изменились в художественном плане; по крайней мере, они были написаны не в той отвратительной манере, когда идеология изливалась напрямую, а старательно подчеркивали человечность. Нужно признать, что это представляло собой шаг вперед для литературы и было неразрывно связано с благотворным влиянием десяти лет «оттепели». Однако налет человечности прикрывал въевшуюся в плоть советскую пропаганду «научно-технической революции». Другими словами, за лиричностью и человечностью скрывался официальный дискурс. В этом отношении новые советские произведения мало чем отличались от ведущих произведений предшествующих периодов. То, что человечность стала мишенью для литературно-художественной критики Китая в годы «культрева» – это абсолютно естественно, а обвинение этих произведений в том, что «они пропитаны так называемыми человечностью и эмоциями буржуазного толка» разоблачило факты о том, что их авторы «старательно подыгрывали лжи советских ревизионистских властей». В этом отношении все было сказано очень точно, но в новейший период, после окончания «культурной революции», китайские литературоведы никогда более не занимались такой критикой, а так называемая литература реформ, процветавшая в начале новейшего периода, даже некоторое время подражала этим советским произведениям. Острота взгляда китайских литературоведов в годы «культрева», несомненно, была связана с идеологическим противостоянием КНР и СССР; обличение политических лозунгов советских ревизионистских властей, естественно, было ключевой задачей литературно-художественной критики Китая в то время. Однако эта исходящая из политического утилитаризма критика метко разоблачала сущностные недостатки советских произведений такого рода, что, нельзя не признать, привело к удивительному явлению «случайного попадания». При этом сама китайская литература времен «культрева» была куда более топорной по сравнению с советской литературой, начавшей положительно передавать гуманистические чувства.

Литературная критика по методу «случайного попадания» была нормой в критике советского ревизионизма в Китае в период «культурной революции».

При этом как «критика и очернение» подлинной художественной ценности произведений, так и разоблачение недостатков произведений были проявлениями политического утилитаризма, основанного на идеологии и задававшего направление для литературно-художественной критики в Китае в годы «культрева», а внутренняя противоречивость критики как раз отражала господство политического утилитаризма.

Хотя интерпретация русской и советской литературы в Китае в годы «культурной революции» осуществлялась по методу «случайного попадания» и несла на себе глубокую отметину эпохи, а мишенью критики была избрана именно та советская литература, которую безудержно восхваляли в Китае в период «семнадцати лет», но по сути своей руководящие идеи и принципы китайской литературно-художественной критики во время «культрева» не имеют сущностных отличий от идей периода «семнадцати лет»; более того, они являются их продолжением и доведением