Размышления о гуманной педагогике - Шалва Александрович Амонашвили

сдачи последнего экзамена. Всегда, когда я смотрю на эту фотографию, вглядываюсь в мудрое лицо педагога от Бога, в ее обаятельную улыбку, застывшую на снимке, меня тревожит один и тот же вопрос, полный ответ на который я не могу найти: как сложилась бы моя судьба, моя жизнь, не будь спасательных кругов Деида Варо?

Было это в конце 40-х годов. Это было время, когда вождь был в зените. Могла ли тогда Деида Варо предвидеть, что жизнь обязательно круто изменится, за этим последует свержение идеологического диктата и мифа о коммунизме? Я не могу этого утверждать. Но не могу объяснить ее рискованного противостояния пропитанной культизмом и идеологией программе по грузинской литературе. Она не любила говорить с нами о партийности литературы, не увлекалась обучением стихов о вожде, произведений о великих стройках. Сейчас, спустя более чем полвека, я могу расценивать ее педагогическую деятельность как подпольную, ибо объявить во всеуслышание, что отодвигаешь и отбрасываешь программную литературу и половину учебного года посвящаешь тому, чтобы твои ученики впитали в себя «Витязя в тигровой шкуре» великого Руставели или целый учебный год прожили они вместе с тобой в духовном мире Ильи Чавчавадзе, — это было равносильно тому, чтобы на собственном опыте убедиться в существовании архипелага ГУЛАГ и всего того, что там происходило. Рисковал и Жора, который героические идеалы черпал из истории Грузии и, как я потом понял, также в каких-то нелегальных формах подменял курс так называемой «Истории СССР» «Историей Грузии», давал нам обильную пищу для размышлений о своей Родине. Но оба они рисковали еще и тем, что строили с нами гуманные, дружеские, заботливые взаимоотношения. Общаясь с каждым из них, я чувствовал себя человеком, чувствовал их уважение ко мне, их доверие, их оптимизм.

Не рисковала ничем только Е.И.К-дзе, не рисковали и другие учителя, которые всеми средствами старались держать нас в тисках, заставляли и принуждали учиться и проявлять воспитанность.

48. Не вина наша, а беда

Учителя моей школьной жизни! Скольких я сменил вас за свое одиннадцатилетнее учение? Вас было, если не очень ошибаюсь, около сорока, всех не припомню. Не хочу быть неблагодарным по отношению к вам, не осмелюсь сказать, что вы не заботились обо мне, что вы не желали мне добра. Конечно, вы хотели принести мне счастье, однако ваш учительский труд, потраченный на меня, почему-то не доставлял мне радости, уверенности. Одних из вас я уважал больше: в общении с ними, во всяком случае, не ущемлялось мое самолюбие; других уважал меньше; третьих же не уважал вовсе и не хотел иметь с ними ничего общего. Но разве это зависело от меня? Я всех вас боялся, я не нарушал на ваших уроках дисциплину, старался угодить вам, чтобы вы стали доброжелательнее ко мне. Однако не позволял вам ваш авторитаризм очеловечивать ваши взаимоотношения с учениками. Но я не виню вас. Это сейчас не виню.

Сейчас, когда, уже сам седой, встречаю кого-либо из вас на улице Барнова, или Джавахишвили, или Казбеги, останавливаюсь перед вами, ваш бывший ученик, и, хотя во мне мелькнет какая-то горечь прошлых переживаний, ей-Богу, смотрю на вас без обиды. Годы унесли обиды, тревоги, неприязнь, страх, мучительные переживания, и осталось во мне доброе, даже горделивое отношение к своей школе, к своим учителям. Сегодняшнее мое сознание подсказывает мне: да и при чем твои учителя, ты не имеешь права жаловаться на их авторитаризм и властность, их растили такими, у них отняли самостоятельную мысль, их лишили творчества, им давали жесткие задания, их поставили в рамки, их проверяли и контролировали, наконец, могли же они тоже верить, как верили миллионы, что строят великое будущее, ради чего нужно жертвовать даже самим человеком; они были честными и трудолюбивыми, владели своим предметом, и если уж восставать против кого-то, то надо против системы восставать, ибо она их породила.

И вот, когда я встречаюсь с кем-нибудь из вас на знакомых улицах, мы искренне улыбаемся друг другу. Оказывается, какое у вас доброе лицо, какой вы общительный и интересный, вы вдруг вспоминаете мое ученичество, какую-то историю, связанную со мной, и я начинаю влюбляться в вас, я люблю вас, я восполняюсь глубоким к вам уважением. Но какое чудо мне поможет сейчас, чтобы вернуться с этой любовью и этим уважением к вам в то ученическое прошлое, там вас любить и уважать, как я любил и уважал тогда Деида Варо и Жору. Почему, мой дорогой учитель, глазами спрашиваю я, ваш седой ученик, стоя на улице перед вами, почему вы тогда, именно тогда, когда вы были мне нужны, когда каждый добрый ваш жест мог отозваться во мне как стремление к нравственности и познанию, вы не давали себе волю стать моим старшим другом, быть для меня доступным? Вот вы вспоминаете, каким я был у вас подающим надежды учеником, а я вспоминаю, как вы накричали на меня на уроке, когда я обернулся к соседу с каким-то вопросом. Я не влюбился в вас тогда, я не любил вас, своего учителя, и потому мне было очень трудно слушать вас, понимать вас, я знал, что не смогу ничем порадовать вас, и потому не старался этого делать. Вы меня лишили тогда радости общения с вами и потому лишили успеха в учении. Нынешняя радость встречи с вами и короткое общение уже не восполнят прошлую утрату; то, что я должен был и мог взять у вас тогда, никто и никогда не даст мне сегодня.

Я понимаю, уважаемый мой учитель, не ваша вина, что сделали из вас напуганного, исполнительного, авторитарного учителя; я позволю себе только высказать свое удивление в связи с тем, что до сих пор, находясь уже на пенсии, сохраняете преданность авторитарной педагогике и вас возмущают мои опыты по «обучению без отметок». Ваш авторитаризм не вина ваша, учитель, а беда ваша, но и я не чувствую вины за то, что не любил и не уважал вас тогда. Кто же от этого больше пострадал — вы или я?.. Вы потеряли счастье профессиональной жизни, это точно; предполагаю, что вы потеряли еще и муки, и радость творчества. Но мне кажется, самое важное, что вы потеряли, — это свой облик. А я потерял то, чего недостает сегодня мне, нет в моем характере, в моем мышлении, в моем образе жизни, в моем восприятии мира, — тех частей всего того, что следовало бы вам передать мне. Но как могли вы их передать, когда мы стояли