Размышления о гуманной педагогике - Шалва Александрович Амонашвили

в знак правоты своих исторических взглядов, и он тоже тогда повышал голос, потому что тоже считал себя знающим историю. «Не может быть», «Почему, это так», «Не могло быть», «А ты почитай», «Я уже читал»… Эти произнесенные громко аргументы помню до сих пор. Не раз видел я его в разных углах коридора или стоящим у окна и о чем-то тихо беседующим с парнем. О чем тогда он секретничал с ним (или с другим, с третьим, в отдельности с каждым), знали, наверное, только они вдвоем. И я мечтал: неужели когда-нибудь тоже буду с ним вот так, наедине, тихо, мирно секретничать, как бы это было здорово, наверное, разговор будет страшно интересным. Ну и что же, если тот стоял перед ним опустив голову, глядя в другую сторону, краснея, как мак. Все равно, мне хотелось переживать вот эту роскошь общения.

Пришел он к нам в девятом классе и уже на втором уроке истории заглянул в мою душу. Слушай, говорит мне Жора, ты, оказывается, пишешь стихи? Я покраснел. Может быть, принесешь мне почитать? Я специально переписал в тетрадь стихи для него и передал Учителю. Закончился урок. И я увидел, как стоит он у окна один и читает мои стихи. Увидел меня, подозвал к себе, и моя мечта сбылась. «Слушай, давно ты начал писать? С четвертого класса. У тебя еще есть стихи? Есть. Здесь некоторые понравились мне, говорит Жора, но — понимаешь, в твоих стихах много политики. Таких стихов я не люблю. Ты принеси мне те, которые никому не показываешь, которые написаны сердцем, а не умом». И я покраснел. Я же специально отбирал для него стихи, чтобы показать ему, какой я, видите ли, понятливый, воспеваю нашу счастливую жизнь. Я был поражен. И доверил ему почитать стихи, которые никогда и никому не показал бы. Стихи о любви, о грусти, о жизни, о смерти, стихи откровения. А спустя несколько дней он возвратил мне папку, в которой были листки со стихами, и в той же уединенной обстановке начал некоторые из них читать наизусть. Хорошие стихи, говорит, сами запомнились.

Ой, Учитель ты мой, дай обнять тебя, дай поцеловать, дай смотреть на тебя со слезами на глазах! Что ты со мной делаешь? Как ты мне, оказывается, нужен, Жора! Тебе запомнились мои стихи, и только от того, что ты их читаешь мне вот здесь, у окна в коридоре, на третьем этаже, на перемене, когда вокруг шумят ребята, с криком устанавливают порядок дежурные учителя, и все равно мы с тобой одни, — только от того, что я слышу, как тихо, вполголоса, но с чувством ты читаешь мои стихи, я становлюсь — смотри на меня, пожалуйста! — я становлюсь другим человеком!.. Да, я пишу и шуточную поэму, кто Вам сказал об этом? Ребята, конечно, знают… Почитать написанные часто на уроке истории?! Нет-нет, нельзя! Как почему? Дело в том, что… Дело в том, что там и о Вас тоже, а Вы не обидитесь?!

Я писал тогда целую поэму, подражая стихам из «Витязя в тифовой шкуре», знаете, о чем? О шатало. Известно вам это слово? До сих пор оно живет в наших школах. Шатало означает удирание с уроков. Не хочется по разным веским причинам или даже без причин сегодня быть на уроках? Бери свою школьную сумку, и пусть видит мама, как ты идешь в школу. А ты в школу не пойдешь, пойдешь на шатало, то есть весь день, пока в школе идут уроки, можешь гулять по улицам, делать круги по улицам города на трамвае, сидеть в парке, смотреть новый фильм в кинотеатре. В общем, день в твоем распоряжении, живи и радуйся, только оглядывайся зорко по сторонам, чтобы какой-нибудь знакомый не увидел тебя и не донес твоим родителям, твоей Е.И.К-дзе, что по улицам шлялся во время уроков.

И я написал поэму «Хвала шатало». Писал ее с увлечением, потому что шатало составляло часть нашей жизни, оно было проявлением нашей борьбы против учителей, против двоек. С еще большей азартностью и вдохновением я писал ее после того, как Жора, перед тем как начать урок, говорил мне: «Почитай нам новую главу твоей поэмы!..»

Из меня не вышел поэт, и я не жалею об этом. И Жора не поэта искал во мне. Утонченного вкуса Учитель знал, что он никогда не возгордится мною тем, что воспитал поэта. Он не искал повода для того, чтобы возгордиться будущим. Просто он был вот такой души человек — открытый, дружелюбный. Ему не надо было держать класс в руках, чтобы была дисциплина, не надо было заботиться, чтобы мы не пропускали его уроки, не приходили неподготовленными. Мы любили его и влюбились в историю, в эту удивительную науку, только не с той программой, которая навязывалась школе как единая, централизованная, которая была построена на имперских и идеологических началах, а с той, с которой приходил к нам Жора и которая побудила нас потом писать доклады по истории, изучать исторические памятники, исследовать археологические находки, записывать воспоминания старейших людей об исторических событиях их времен, спорить при обсуждении грузинской архитектуры, культуры, по поводу установления точных исторических дат, имен…

Вы хотите узнать, почему я так фамильярно говорю о своем учителе, называя его только по имени — Жора? Не возмущайтесь, пожалуйста, мы же не так к нему обращались, а «Жора-масцавлебело» («Жора-учитель»). А Жорой мы называли его лишь для себя, в ученической среде. Но надо только понять, какое мы вкладывали в него, в это имя, уважение к нашему наставнику Георгию Мгалоблишвили, перед светлой памятью которого я лично буду преклоняться до конца дней своих…

Мою жизнь в школе всегда осложняли отметки. Я всегда был беден хорошими отметками и богат плохими. Положение мое особенно обострилось в шестом-седьмом-восьмом классах, когда иные учителя переводили меня в следующий класс с большими оговорками и условиями. Не скажу, что я назло учителям не хотел учиться и что я был недисциплинированным и невнимательным на уроках, из-за чего учителя мстили мне. До меня просто не доходили химические формулы, законы физики, логарифмы математики. А помочь мне подняться до их сути никто не желал. От меня только требовали, чтобы я усилил свои старания, возмущались из-за моих грубейших ошибок в контрольных работах, напоминали, что мое отставание ничем хорошим не завершится. Глубокоуважаемая Е.И.К-дзе грозила мне переводом в другой класс, чего, конечно, мне никак не хотелось; она же находила возможность информировать маму о моих бедствиях.